Кавказъ

«...я всегда вспоминаю гениальный фильм Агнешки Холланд «Полное затмение»: мне абсолютно все равно, что там мужчина любит мужчину, потому что это история про людей, а не про отношения полов».

Из интервью Даниила Страхова в «МК-бульвар»

ПРОЛОГ

– Когда прикажете убираться? – в голосе князя звучал сарказм, сдобренный изрядной долей горечи.

– Немедленно.

Произнеся это слово, Владимир испытал глубочайшее удовлетворение сродни сексуальному. И вышел из конюшни с видом победителя.

А сейчас, заполночь, сидя один в любимом кресле отца и отчаянно, но бессмысленно сражаясь с бессонницей, ругал себя последними словами за этот совершенно нелепый и детский порыв, из-за которого – он полностью отдавал себе в этом отчет, – он, возможно, потерял единственного человека, готового безо всяких условий терпеть его нрав.

А еще он нещадно ругал Репнина. Когда этот несчастный упрямый романтичный кретин научится вовремя давать отпор ему, Корфу! Вместо того, чтобы обреченно подчиняться всем его идиотским порывам и, собрав вещи, безропотно переезжать к Долгоруким, Михаил просто обязан был взять барона как щенка за шкирку и окунуть дурную голову в кадку с ледяной водой, чтобы остыли вскипевшие от всего происходящего мозги!

Как следует разозлившись на князя, Владимир порывисто поднялся с места, крикнул с лестницы – «Григорий, коня мне!», переоделся и с места в карьер рванул к соседям объясняться с Репниным. При этом напрочь забыв, что на дворе – ночь!

В поместье Долгоруких еще не спали. Вернее, спали не все. Поэтому в дом барон попал без проблем. Поймав на крыльце кого-то из дворовых, узнал, какие покои отвели Репнину...

* * *

Михаил проснулся внезапно – его буквально вышвырнуло из сна, как выкидывает из седла задремавшего всадника. Через пару мгновений понял, что его растревожило. В комнате кто-то был. Полежав без движения еще несколько секунд, князь определил направление, откуда на него смотрели. Приподнялся на локте, прищурился. Едва слышно выругавшись, упал обратно на грудь.

– Ты... Какого черта ты здесь делаешь?

– Решил, что нам нужно поговорить. Ты не проснешься?

– Нам совсем не нужно ни о чем говорить, – пробормотал в подушку князь. – В последнее время наши разговоры плохо кончаются. И я не проснусь, потому что есть надежда, что тогда ты уберешься. А если проснусь, придется говорить. А я не хочу...

Корф улыбнулся в своем кресле, бесшумно поднялся, пересел на кровать. Посидел минуту, глядя на широкую, обтянутую шелком рубашки спину Репнина. Помедлил, опустился на локоть и осторожно провел указательным пальцем по позвоночнику. Тело князя пронизала крупная сладкая дрожь.

– Не надо, – не поворачивая головы, дернул плечом Михаил. – Нельзя. Нехорошо это сейчас...

Корф, не убирая ладони с поясницы друга, прижался лбом к его плечу.

– А помнишь, как мы... Как у нас первый раз все случилось?

– Помню, – прошептал в подушку Репнин. – Все помню. Никогда не смогу забыть.

* * *

На Кавказ юные отпрыски двух родовитых дворянских семей России прибыли с разных сторон. Оба – в чине корнетов своих кавалергардских полков. Юный князь Михаил Репнин, имевший репутацию скромника и забияки одновременно, – из Москвы. Его ровесник барон Владимир Корф, отчаянный картежник, бретер и дамский угодник, – из Петербурга.

Московский полк подошел раньше петербургского – по причине более короткой дороги, и получилось так, что к моменту прибытия на Кавказ столичных кавалергардов у князя Репнина в местном гарнизоне уже сложилась определенная репутация. За дамами ухаживал галантно, но холодно, не давая надежд на углубление отношений, в карты играл редко, но со страстью. Стрелял отменно, фехтовал еще лучше, а уж в седле сидел как влитой. Собратья-офицеры с корнетом предпочитали не связываться, потому как если задеть обычно спокойного и улыбчивого юношу, то в ответ можно было нарваться на вызов. Стреляться же с Репниным захотел бы только полный кретин! Уж больно всерьез принимал последний обиды.

Что до барона Корфа, то наш петербургский кавалергард, сын героя войны 1812 года Ивана Корфа, был остер на язык, обаятелен, нрав имел крутой и непредсказуемый, отчего часто принужден был драться на дуэлях, в карты резался с азартом, на дамский флирт отвечал стремительно и целеустремленно, но сердце хранил нетронутым. Слыл лучшим стрелком в полку и отменным фехтовальщиком, да и кавалеристом был не последним.

И когда кое-кому из кавказских старожилов стало известно, кого государь шлет в резервных полках, в гарнизоне начали заключать пари, кто – Репнин Корфа или Корф Репнина – первым вызовет на дуэль и чем эта дуэль закончится. Разговоры эти быстро достигли и нежных ушек местных девиц и дам, не преминувших наравне с мужчинами начать строить догадки и предположения. Это так оживляло однообразную гарнизонную жизнь!

* * *

– А знаешь, Вольдемар, я на днях письмо получил от кузена Барятинского, – покачиваясь в седле, проговорил вдруг князь Андрей Долгорукий, сосед, друг детства и однокашник Корфа-младшего. – Интересные вещи он про кавказскую жизнь пишет! Говорят, не так уж там страшно. Скорее весело. И знаешь (Андрей с улыбкой покосился на друга), тебе там, судя по его письму, веселее всех будет!

– Что, красавиц так много, что на всех силенок твоего Барятинского не хватает?!

– Да не о дамах речь, Вольдемар! Там тебе найдется достойный соперник в вечных твоих лихачествах! Князь Михаил Репнин – не слыхал? Кузен про него просто баллады какие-то пишет! Видимо, этот Репнин такой же заводной, как и ты!

(«Вот счастье-то, – про себя добавил юный Долгорукий, – а то мне смерть как надоело в твоих выходках участвовать! Может, отдохну...»)

– Репнин? Это не князей ли Волконских родственник? Что ж, скоро прибудем – глянем, что за гусь.

* * *

– Миша! Ну Миша же! Ты в самом деле спишь, что ли? – подпоручик Апухтин потряс князя за плечо.

– Уйди, Саша, мон шер, дай отдохнуть! – в ответ корнет лишь перевернулся на другой бок.

– Ну, как хочешь. Спи. Все самое интересное и проспишь.

– Что может быть интересного в гарнизоне?

– Как что?! – возмутился и оживился Апухтин. – Да петербургский кавалергардский полк на подходе. Неужто не интересно, с кем служить вместе будем? Говорят, столичные офицеры – такие снобы! Гордец на гордеце! Тебе (подпоручик покосился на Репнина) точно не скучно будет – говорят, корнет Владимир Корф тебе в карты сто очков вперед даст!

– Кто говорит? – полусонно возмутился Репнин. – И что за Корф? Не знаю такого!

– Ах, Мишель, – Апухтин заговорщицки склонился к уху князя, – а еще говорят, этот Корф на дуэлях по три раза на дню дерется – вместо завтрака, обеда и ужина! И дамы ему на шею сами бросаются... Вот счастливчик!

И подпоручик мечтательно и завистливо вздохнул.

– Фу, – сказал князь. – Невелика наука – гарнизонных дам умасливать. Буду только рад, если этот ваш Корф отвлечет на себя их внимание. Поглядим, надолго ли его хватит.

* * *

Вечером в офицерском клубе, как всегда, играли в карты. Репнин скучал у окна – он уже успел разок проиграться, а затем взял реванш у всех, у кого мог. И друзья ненавязчиво попросили князя удалиться от игорных столов – не все одному ему сливки снимать! Шум возле входных дверей привлек внимание князя: там немного неловко мялась группа молодых, совершенно незнакомых офицеров, кавалергардов и драгун.

– Наверное, это и есть обещанные Апухтиным петербуржцы, – лениво подумал князь. И отвернулся, наблюдая за партией за ближайшим ломберным столом.

Вдруг бархатный баритон заставил игроков и болельщиков прервать занятие и обернуться к дверям.

– Добрый вечер, господа офицеры! – говорил высокий, стройный синеглазый красавец-брюнет в мундире корнета. – Разрешите представить (он обвел рукой теснившихся возле его плеча товарищей) – офицеры 12-го кавалергардского полка...

И начал перечислять чины и фамилии. А в конце коротким кивком представился сам:

– Корнет Владимир Корф.

И на короткое мгновение приковал к себе взгляд другого корнета...

Карты были забыты. Вновь прибывших обступили плотной толпой – кто-то знакомился заново, кто-то возобновлял знакомства старые.

– Мишель! – услышал Репнин восторженный голос Апухтина. – Смотри, кого я привел!

Князь краем глаза увидел, что чрезвычайно воодушевленный чем-то приятель чуть ли не за рукав тащит к нему давешнего синеглазого корнета.

– Вот, знакомьтесь, – отдуваясь, выговорил подпоручик. – Барон Владимир Корф – помнишь, я говорил тебе?! А это – князь Михаил Репнин!

Вновь прибывший окинул Репнина коротким оценивающим взглядом: строен, роста почти одного с бароном, светло-русые с золотым оттенком волосы и ясные пронзительно-зеленые глаза под пушистыми, как у девицы, ресницами.

– Я тоже о вас наслышан, – в негромком баритоне подошедшего Михаилу послышалась усмешка.

– Надеюсь, вам обо мне рассказали правду, – чуть наклонил голову в приветствии князь. – Как и мне о вас, барон.

Корф безошибочно угадал в голосе нового знакомого оттенок вызова. По спине пробежали волнительные мурашки: мало что в этой жизни барон любил больше вербальных поединков, а этот московский князь явно был не прочь размяться! Но Владимир еще как следует не пришел в себя после дороги и к словесной баталии готов не был.

– Надеюсь, у нас с вами, князь, достанет времени и желания сверить данные, – улыбнулся из-под вороной челки Корф. – Я, по крайней мере, на это очень рассчитываю.

– Ничего не могу обещать, барон, – едва слышно щелкнул каблуками Репнин. – Мы, военные, не принадлежим себе. Знаете: труба зовет, приказ командующего – и все такое прочее. Однако я был бы не прочь свести знакомство накоротке...

Занятые беседой, больше похожей на легкое взаимное прощупывание, молодые люди не увидели, как буквально весь зал офицерского клуба пожирал их глазами, а вокруг несся шепот: «Ну, что я говорил?! Не успели познакомиться – уже словами фехтуют!»

Короче, гарнизон предвкушал...

* * *

Вновь прибывшему полку дали двое суток отдыха, а затем выспавшиеся и посвежевшие столичные офицеры были втянуты в круговорот обычной гарнизонной жизни.

Второй раз – после знакомства в офицерском клубе – Корф и Репнин увиделись на кавалерийском плацу во время ежедневных занятий. Корф только выехал из конюшни и потихоньку разминал своего вороного жеребца, когда услышал на плацу команду: «Корнет Репнин! К рубке лозы приготовиться!»

Такого зрелища барон пропустить не мог. Он остановил горячившегося Воронка возле ограды – и увидел, что не его одного интересует, как справится с задачей князь: возле забора столпилось человек двадцать заинтересованных зрителей, пеших и конных.

Отыскав на плацу Репнина, Корф невольно залюбовался князем. Под седлом последнего приплясывала и горячилась крупная караковая кобыла, широкогрудая, тонконогая, с длинным напористым крупом, изящной шеей и хищной узкой головой с крупными темными глазами. Каждая переливавшаяся черненым серебром шерстинка на холеном теле выдавала в ней старую и чистую кровь. Князь в высоком казачьем седле сидел как приклеенный.

– Хорош, чертяка! – увидев, куда – и КАК – смотрит Корф, толкнул его коленом подъехавший однополчанин, корнет Чистяков.

Репнин тем временем скинул мундир на руки денщику, передернул широкими плечами, вынул из ножен клинок, сделал резкий взмах. Пришпорил кобылу, прокрутил ее пируэтом на месте – и послал с места в карьер. Метров через сто красавец князь, бросив повод на шею лошади, встал на стременах почти в полный рост и вскинул шашку.

– А как он лошадью-то управлять намерен?! – заволновался Чистяков. И замолчал. Потому что услышал, как за несколько метров до первого столба с лозой корнет что-то коротко выкрикнул – и послушная кобыла качнула корпусом влево, давая наезднику возможность рубануть по цели под наилучшим углом.

Свистнула сталь – и гибкая лоза упала в песок, перерубленная... натрое!

– Черт, как он успел?! – задохнулся Чистяков. Корф лишь усмехнулся.

Следующий столб с мишенью стоял под прямым углом к предыдущему, и Репнин, опустившись в седло, не взял поводьев, а коленями направил кобылу к цели. Последовал почти точный повтор предыдущего маневра – и срубленная – на этот раз слева направо, то есть с другой руки! – лоза зарылась в песок. Зрители не удержались и зааплодировали.

Не аплодировал только корнет Корф. Он совершенно точно знал, кому предназначен весь этот тонко сыгранный спектакль, ибо, выезжая на плац, поймал короткий и вызывающий взгляд князя. И сейчас ломал голову над тем, чем ответить, ведь мастерство Репнина в обращении с конем и шашкой произвело впечатление и на него.

– Барон Корф? – занятый мыслями, Владимир не услышал, как на взмыленной кобыле к нему подъехал только что закончивший упражнение князь. – Не желаете размяться (Михаил кивнул на освободившееся поле, где денщики устанавливали на столбах новую порцию тонких гладких прутьев)?

– Всему свое время, князь. А вы молодец. Я наслаждался зрелищем. И кобыла у вас чудо как хороша, – Корф потянулся и потрепал мокрую сильную шею лошади Репнина.

– Ах, Ласточка! – просиял князь. – Она – мое сокровище. Но и ваш вороной великолепен. Не с завода ли графа Орлова-Чесменского?

– Да вы знаток, как погляжу, – кивнул барон. – Оттуда. А ваша красавица каких кровей будет?

– С юсуповских конюшен. Подарок матушки.

– Восточные крови уважаете, князь?

– Да и у вас глаз наметанный, барон. Уважаю. Вообще люблю все, что погорячее, – и князь с вызовом улыбнулся новому знакомому.

– И не жалко такую-то красоту под пули подставлять...

Лицо Репнина мгновенно окаменело.

– Не наше это дело – о войне рассуждать. Честь имею, барон.

И, толкнув Ласточку шенкелями, Репнин отъехал.

– Да что мы такого сказали-то, а , Воронок? – наклонился Владимир к шее своего жеребца. Тот в ответ только дернул длинными нервными ушами.

Корфу в это день досталось рубить не лозу, а чучела. Это упражнение барон терпеть не мог – после него вечно ныли плечи. Но ударить в грязь лицом перед столпившейся возле плаца компании офицеров он не мог. Особенно перед одним, сидевшим на жерди, свесив ноги и жуя своим красивым ртом длинную тонкую соломинку...

Владимир подобрал повод, слегка откинулся в удобном седле, богато инкрустированном серебром, толкнул Воронка пятками – и застоявшийся за два дня могучий широкогрудый и длинношеий жеребец с места пошел убористым, упругим галопом, едва сдерживая рвавшуюся наружу бешеную свою силищу. Корф был доволен: знал, как здорово выглядит со стороны этот подчинившийся человеку – ему, Корфу! – дикий и опасный ураган.

Барон сделал пару кругов, внимательно рассматривая разбросанные по плацу мишени. Выбрал первую. Выхватил шашку, лихо прокрутил ее в пальцах и, послав коня в просторный галоп, что есть мочи рубанул первое чучело, легко раскроив его от плеча до пояса. Тут же развернул Воронка – и, поднявшись на стременах, снес подчистую второе.

Владимир знал, что сейчас он, составлявший одно целое с конем, мало в чем уступал князю. Разве что бросить повода не решался. Но над этим он клятвенно пообещал себе поработать...

Работу корнета Корфа зрители так же оценили аплодисментами. Покидая плац, он хотел было проигнорировать все еще сидевшего на жерди Репнина, но передумал. Проезжая шагом мимо, шутливо склонил голову в полупоклоне.

– Мои поздравления, барон. Вы с таким вкусом рубили эту солому! Первый раз в жизни вижу человека, получающего удовольствие от сражения с чучелом...

– Чего не сделаешь ради славы, князь...

* * *

Командующий кавказским корпусом генерал фон Розен явно спустил штабным офицерам приказ как следует разобраться с возможностями прибывшего из столиц резерва. Поэтому учения и тренировки следовали одна за другой. Утром пятого дня своей кавказской жизни Владимир проснулся совершенно счастливым – сегодня ему предстояло стрелять! А уж в этом-то – он был совершенно уверен – ему сам черт не соперник.

Первым из молодых офицеров обоих кавалергардских полков на линию огня был вызван корнет Репнин. Пока денщик князя Павлуха заряжал пистолеты и ружье, Михаил стоял, отвернувшись ото всех, и собирался с мыслями. Взгляд Корфа, буравивший ему спину, страшно мешал сосредоточиться.

Наконец пистолеты были готовы. Лишь одна из пяти пуль ушла не в центр мишени. С ружьем было хуже: в яблочко попали три из пяти.

– Корнет Корф!

Барон мгновенно шагнул вперед и вскинул пистолет, целясь в одну из мишеней Репнина. Руководитель стрельб не успел остановить Корфа – прогремел выстрел. Денщик князя, бывший ближе всех к мишени, обернулся с гримасой удовлетворения на лице: «Промазали, ваше сиятельство!»

– И не думал. Посмотри повнимательнее, любезный.

Подошедший к Павлухе прапорщик оторвал изрешеченную мишень от деревянной рамы и внимательно посмотрел на пулевые отверстия. Взял шомпол, поковырялся в дереве – и обернулся к сгрудившимся за спиной офицерам: «Не промазали, корнет. Точнехонько пуля в пулю! Давненько такого не видал...»

И позади барона раздался негромкий голос Репнина:

– Какова ваша цель, корнет? Вы хотите очаровать меня или... взбесить?

– И в мыслях не было, корнет! – не оборачиваясь, лишь слегка склонив голову в сторону жаркого шепота, ответил Корф. – Центр нашей вселенной – солнце, не вы, князь...

Ответной реплики не последовало. Владимир с досадой обернулся – Михаил уже отошел в сторону и застегивал мундир.

– Я вас чем-то обидел, Репнин?

– Боже упаси, Корф! Вы всего лишь меня... немного разочаровали.

– И чем же, позвольте узнать?

Вместо ответа князь близко приблизил свое лицо к лицу барона и негромко, так, чтобы слышал только Корф, произнес:

– Не уходите от схватки, корнет.

И ушел.

* * *

Князь любил просыпаться до рассвета – это вошло у него в привычку еще в юности, когда летом в кадетском корпусе наступали каникулы, и Миша Репнин уезжал в подмосковное именье родителей. Не было для него большего наслаждения, чем проснуться в это странное, еще не светлое, но уже и не темное время, время на грани между ночью и утром, когда миром правит тишина, встать, выскочить в окно, пробежать по высокой траве, вымокнув до пояса, отворить скрипучие двери конюшни, вывести любимого коня и без седла, охлюпкой умчаться к реке, дымившейся ароматным прозрачным туманом. Рассвет Михаил любил встречать, купая коня и купаясь сам.

Эту детскую привычку корнет Репнин сохранил и на Кавказе.

Поднявшись примерно за час до рассвета, полуодетый князь тихо, стараясь не разбудить сладко спавшего Сашеньку Апухтина, выбрался из дома, в полупрозрачной темноте прошлепал к конюшне, где денщик Павлуха, привыкший к причудам князя, уже водил по двору взнузданную, но не оседланную Ласточку. Князь протянул любимице сухарик, кусочек сахару, морковку, поцеловал лайковую теплую кожу между ноздрей, птицей взлетел на спину кобылы и галопом направил ее к озеру.

На берегу разделся донага и повел Ласточку в озеро, еще не остывшее за ночь после вчерашней жары. Кобыла наклонилась к воде, раздула ноздри, фыркнула, пустила волну, ударила тонкой ногой, подняв тучу брызг и с ног до головы обрызгав хозяина. Князь счастливо засмеялся, прыгнул Ласточке на спину и направил караковую красавицу на глубину.

Когда к берегу озера на неоседланном Воронке подъехал Корф, солнце уже позолотило макушки хребтов на горизонте. Барон любил эти волшебные утренние часы, когда природа вокруг только просыпалась, оживала под лучами солнца и, стряхивая ночной морок, возвращала траве, цветам, деревьям их истинное доброе и светлое лицо. Больше всего Владимир любил слушать, как просыпались птицы и пробовали свои немного охрипшие со сна голоса.

Но сейчас что-то мешало. Барон прислушался – и замер: со стороны озера несся плеск и совершенно отчетливый мужской смех. Корнет пустил Воронка галопом, а вылетев на берег, замер как вкопанный: метрах в пяти от берега копала воду копытом знакомая караковая кобыла, на спине которой заливался смехом Репнин. Обнаженное сильное тело князя, в эти утренние часы отливавшее мягкой сияющей белизной, составляло яркий контраст с темной лоснящейся шкурой лошади.

Внезапно Ласточка бросила свое увлекательное занятие, подняла голову, всхрапнула и тихонько заржала. Репнин вскинул голову – и на высоком левом берегу озера увидел всадника. Солнце вставало из-за его спины, обрисовав на фоне далеких гор только темный точеный силуэт – могучий конь нес на спине стройное гибкое тело. Кто это был, князь рассмотреть не смог, однако, вспомнив о неглиже, залился краской и, направив кобылу к берегу, стыдливо соскользнул с ее спины в воду.

– Простите, Репнин, мое вторжение, – немедленно раздался глуховатый знакомый баритон. – Не знал, что здесь есть еще любители рассветного купания, кроме меня. Если я помешал...

– Ну что вы! – быстро прервал барона князь. – Не помешали. Озеро же не мое, общее. Хотя я и привык быть здесь утрами один.

Однако от Корфа не укрылся тот факт, что Репнин по-прежнему прячется от него за телом лошади, видимо, решая, как выбраться на берег незаметно от визитера и подобрать разбросанную по траве одежду.

Корф усмехнулся, спрыгнул со спины Воронка, изогнувшись всем своим гибким сильным телом, освободился от одежды и, совершенно нагой, выпрямился перед князем.

– Не стесняйтесь меня, князь! Видите – мы с вами на равных!

Скользнул дикой кошкой обратно на спину вороному и рысью направил его в воду. Он специально проехал максимально близко от князя и его кобылы, чтобы обдать их водопадом поднятых жеребцом брызг. Обернулся, блеснув в улыбке белыми зубами.

– Догоняйте, Репнин!

И пустил вороного буйным галопом по кромке воды, вновь окатив князя брызгами.

Михаил потряс головой, вытряхивая воду, разлетавшуюся от его спутанных светлых волос жемчужным веером:

– Ах вот вы как, барон! Ну держитесь!

Забыв о том, что минуту назад его бросило в жар от одной только мысли, в каком виде застал его Корф, Репнин нырнул Ласточке на спину и кинул кобылу вдогонку!

Над водой далеко разносились веселые крики, хохот, топот и ржание лошадей, плеск воды и падавших в нее тел.

Наконец оба корнета, совершенно измотанные этой водяной битвой, а от того абсолютно счастливые, выбрались на берег и отпустили коней пастись. Утро уже полностью вступило в свои права, и солнце, сиявшее на синем небе, снова обещало ясный и жаркий день. Молодые люди, в пылу своей веселой возни забывшие о стеснении, раскинулись рядом на траве, отдыхая от утреннего моциона и нежа под солнцем крепкие молодые тела, божественно прекрасные в своей наготе.

– И часто вы так резвитесь, князь?

– Впервые, – покосился на соседа Репнин. – Обычно у меня не бывает компании. А вы?

– Не прочь был бы хоть каждое утро! Особенно если вы не откажете мне в своем обществе.

Ответить Михаил не успел: где-то за холмом раздался голос князя Долгорукого:

– Владимир! Володя! Ко-орф! Где ты?

Владимир на мгновение отвернулся от Репнина, спрятав мелькнувшую на лице гримасу досады, потом быстро поднялся, натянул штаны и рубаху, свистнул Воронка – и уже со спины жеребца легко поклонился князю.

– Спасибо за чудесное утро, корнет.

– Всегда к вашим услугам, – прошептал в спину уже отъехавшему Корфу Репнин.

* * *

Возвращаясь домой в обществе князя Андрея, Корф, лениво и часто невпопад отвечавший на реплики приятеля, помимо воли мыслями снова и снова обращался к утреннему купанию. Ему мечталось...

Отношения с корнетом Репниным складывались во что-то очень причудливое, загадочное и волнующее. Против ожидания этот московский князь не вызывал в бароне неприязни, как раз наоборот. И Корф уже неоднократно пытался представить себе, на что может быть похожа дружба с Михаилом. Ему казалось, что это будет что-то романтическое, увлекательное, будоражащее воображение. И, наверное, опасное... Несмотря на природную мягкость, Репнин был явно упрям и в нем чувствовалась большая внутренняя сила, а это сочетание качеств весьма притягивало Корфа. Он с детства привык быть лидером и заводилой, привык, что окружающие – тот же Андрюша Долгорукий, например, – немедленно признавали в нем вожака. Отношения же с Репниным сулили что-то иное, новое, неизведанное. Владимир впервые в жизни встретил равного себе – и впервые в жизни ему не хотелось покорности со стороны нового знакомого!

* * *

В гарнизоне корнетов ждала весть, моментально испортившая светлую радость от прекрасного утра.

Вестовые принесли пакет c известием о том, что в ущелье обложили чеченские разъезды Шамиля, идет бой и просят подкрепления. Фон Розен приказал выводить на передовую резерв...

Горцев было немного, но дрались они отчаянно – явно смертники – и имели превосходство, которое давала им родная территория. Бой с переменным успехом шел несколько дней, и лишь в концу недели изрядно потрепанных кавалергардов отвели в тыл.

«Тогда считать мы стали раны»... И выяснилось, что боевое крещение живыми прошли не все.

* * *

Первым, кого увидел Корф, войдя в залу офицерского клуба, был Репнин. Князь сидел на дальнем диване возле стены, опершись локтями о колени и свесив свою золотую голову (из ближнего окна падал отсвет приближавшегося заката, превращавший светло-русые волосы Михаила в причудливую корону червонного золота) на грудь. В пальцах он вертел бокал красного вина, капли которого переливались через край – и на полу образовалась лужица темной, похожей на кровь жидкости...

Корф вздрогнул.

– Что с вами, князь?

– Сашу Апухтина убили, – не поднимая головы, прошептал Репнин. – Милого, доброго, веселого, совершенно безобидного Сашеньку... Гадость-то какая... Страшно-то как...

Барон был уверен, что Репнин не отдает себе отчета о том, что рядом с ним кто-то есть, что говорит сам с собой – и в этих словах было столько боли.

– Так плакать хочется, барон (Владимир вздрогнул – оказывается его заметили!), а слез отчего-то нет... Не знаете, почему бы это, а?..

И Михаил поднял на Корфа глаза. Черные от горя, большие – и совершенно сухие. Владимир еще ни разу не видел, как плачут без слез. Ему стало плохо. Захотелось сказать что-то, чтобы разом ушла грызущая Репнина боль, чтобы засасывающая чернота в глазах князя сменилась привычным изумрудным светом. Но слов не нашлось. И барон просто тяжело сел рядом.

Помолчали. Из бокала князя на пол продолжали стекать капли, напоминавшие кровь, Корфу стало тошно смотреть на эту капель – он осторожно взял из пальцев Михаила бокал, поставил его на ручку дивана. Показалось, что князь этого даже не заметил.

– Слышал, вы, барон, отличились в этом бою, – вдруг ясным голосом сказал Репнин. – В атаку своих подняли, к кресту представлены...

– Не надо, князь! – Владимир зажмурился. – Не напоминайте. Я ничего об этом бое не помню. Только страх и полную растерянность. Животный страх при мысли, что сейчас меня убьют. Я и в атаку рванул, потому что мочи не было больше оставаться на месте. Какое же это геройство...

Репнин хотел что-то возразить – и Корф с готовностью приготовился слушать (господи, хоть как-то отвлечь князя!), но они не успели обменяться больше ни словом: клуб начал заполняться офицерами, уединение было нарушено.

Входившие быстро обегали взглядами зал, судорожно отыскивая в толпе друзей и знакомых, найдя, коротко обнимали уцелевших глазами, плача про себя об ушедших... Кто-то поднял тост. Выпили молча, не чокаясь. У Корфа в горле застрял комок, не дававший дышать, но и – о, счастье! – мешавший расплакаться.

Вдруг через плечо Репнина протянулась чья-то рука, державшая гитару.

– Сыграй, Миша...

Владимир хотел оттолкнуть эту руку – ему показалось кощунственным просить о песне почерневшего от горя князя. Но Репнин инструмент взял. Неосторожно дернул струну – гитара заплакала тоненьким рвущим душу голоском. Михаил поморщился, накрыл деку ладонью, словно лаская, – и плач смолк. Смолк и зал. Вокруг сидевших сгрудились офицеры. Репнин устроился поудобнее, пробежал длинными нервными пальцами по струнам, видно, соображая, что спеть.

– ...что ты вьешься надо мной... Ты добычи не дождешься... Черный ворон, я не твой...

Неожиданно сильный и чистый голос князя вдруг дрогнул, споткнулся, но не сорвался, не упал, потому что в ту же секунду его подхватил другой, такой же сильный и чистый, но более низкий и бархатистый. Репнин покосился, чтобы понять, кто поет, – и увидел, что это Корф.

Два голоса обвились друг вокруг друга, не заглушая, а дополняя один другого, обнялись и устремились куда-то ввысь.

Песня кончилась, не успев начаться. Князь взял последний аккорд, отложил гитару, порывисто поднялся.

– Спасибо, барон.

Протянул руку, словно хотел коснуться плеча, но передумал, сжал пальцы в кулак, прижал к груди и стремительно ушел.

Владимир дернулся подняться следом, но на плечо откуда-то сзади опустилась твердая рука.

– Не стоит, корнет, – произнес поручик Лопухин. – Миша сильный. Он сам справится.

* * *

Снова Корф и Репнин столкнулись дня через три. На конюшне, когда возвращавшийся с проездки князь вдруг остановил Ласточку возле коновязи, где денщик Корфа чистил Воронка, а барон наблюдал, сидя верхом на бревне.

– Вы избегаете меня, барон? – наклонившись с седла, негромко спросил князь.

– Бог с вами, Репнин! С чего вы это взяли? Нет у меня поводов прятаться от вас!

И вдруг Михаил еще ниже склонился с коня, приблизил лицо к лицу Владимира и попросил:

– Не надо меня жалеть, Корф. Лучше помогите забыть.

– Всем, чем могу, – прямо глядя в глаза князю, сказал Владимир.

* * *

Горе затягивало, как омут. В короткой жизни корнета Мишеньки Репнина смертей еще не было. Если не считать любимой собаки, израненной на охоте кабаном, пристрелить которую, чтоб не мучилась, приказал отец. Мишель, вспомнил, как он, зареванный, кинулся на отца с кулаками, а тот отмахнулся от него, как от мухи, поймал, поднял на руки и долго баюкал бившегося в рыданиях сына.

– О собаке так плачешь, – сказал тогда укоризненно отец. – А собираешься офицером стать. Как же ты о погибших солдатах тогда рыдать будешь?..

Михаил зажмурился. По собаке плакал, а по Саше Апухтину плакать не получалось. Кто ж он после этого, а?!..

Попробовал воспоминаниями пробудить слезы, но на память приходило все время что-то смешное, светлое – как сам Саша, – и слезы ушли совсем.

Вспомнил, как незадолго до первого боя, после очередной его, Репнина, словесной схватки с бароном Корфом, Апухтин, по-турецки сидевший в изножье его кровати, спросил:

– Что думаешь о Корфе? Совсем он тебе не нравится, что ли?..

– Корф, – фыркнул Михаил. – Спесив. Много о себе воображает. И соврал: – Нет, Саша, совсем он мне не нравится.

– Ах, жалость-то какая! – поверил Апухтин. – Я-то надеялся, что вы сойдетесь, подружитесь, и мне легче станет. Знал бы ты, Миша, как же мне трудно с тобой! Все ты что-то изобретаешь, вечно в какие-то приключения ввязываешься и меня за собой тянешь. Когда ты тихий да ласковый, с тобой хорошо. Покойно. А когда бешеный...

И Апухтин горестно покачал головой.

Михаил, рассмеявшись, потянулся через постель, уронил приятеля на спину, защекотал до икоты.

– Обещаю, Саша, быть тихим и ласковым и ни в какие авантюры тебя больше не втравливать! Только перестань сводничать!

Вспомнив тот разговор с Апухтиным, князь всерьез задумался, почему сегодня, когда ему было худо, он обратился за сочувствием не к кому-нибудь, а к тому самому Корфу, к которому его так открыто и наивно сватал приятель.

И в самом деле – кто они сейчас с бароном друг для друга? Ответа на этот вопрос Михаил не знал. Вообще-то их с Владимиром отношения вызывали в нем совершенно отчетливые ассоциации. Такие картины он не раз наблюдал летом на отцовской псарне: два молодых породистых борзых кобеля, у которых сила и темперамент через край хлещут, сойдутся посреди двора нос с носу – и стоят, вздыбив загривки, словно решая, что дальше – развеселая щенячья возня или взрослая остервенелая драка... Репнин усмехнулся, вспомнив, что ни разу не смог угадать!

Вот и они с Корфом уже сошлись нос к носу – ближе некуда, и ждут, в какую сторону судьба их двинет...

* * *

Утром, как следует размяв застоявшегося Воронка, Корф искал, чем занять себя дальше, и вспомнил, что давненько не брал в руки шпагу. В фехтовальном зале, находившемся на первом этаже здания офицерского клуба, народу в этот утренний час уже было достаточно. На паркете, натертом до блеска, уже спарринговали несколько пар, и в одном из фехтовальщиков барон – почему-то с удивлением – узнал князя Репнина. Корнет, скинувший френч и оставшийся в одной легкой белой шелковой рубахе, двигался легко, словно танцуя, клинок летал вокруг его партнера и жалил, как пчела. Было видно невооруженным взглядом, что фехтовавший с Репниным подпоручик Невзоров князю не пара.

Наконец Репнину явно надоело сдерживать удары, он отступил назад скользящим мягким шагом, убрал клинок и прекратил поединок, коротко отсалютовав партнеру.

Корф тут же оказался возле утиравшего легкий пот со лба князя.

– О ваших картежных подвигах, наслышан. Впечатляет. Как вы верхом ездите, видел. Прекрасно (барон шутливо поаплодировал), должен сказать. Как стреляете, успел убедиться. Неплохо (Корф сделал паузу), но не более того. А вот как вы фехтуете, так и не понял. Не желаете размяться в достойной компании?

– Себя предлагаете? – смерил барона взглядом князь. – Увольте. Я не в настроении.

– Бросьте хандрить, Репнин! У меня от одного взгляда на ваше лицо во рту кисло становится! Встряхнитесь! Или... боитесь ударить в грязь лицом? – вкрадчиво поинтересовался Корф.

Князь видел уловки барона насквозь. Но поделать с собой ничего не смог – смерть Апухтина сильно выбила его из колеи, и взять себя в руки по-настоящему пока не получалось.

– Что ж, прошу, – кивнул Михаил Корфу и, натянув на боевую руку перчатку, вышел в центр зала.

Барон, оставшийся в галифе, которые не успел снять после верховой езды, и белой, распахнутой на крепкой груди батистовой рубахе, встал напротив. Отсалютовав друг другу, корнеты начали бой. Поначалу оба были осторожны и сдержанны, удары и уколы носили разведывательный характер: незнакомые с манерой боя друг друга, Корф и Репнин прощупывали сильные и слабые стороны оппонента. Клинки порхали, сталкиваясь с легким звоном, поединщики не отводили друг от друга острых, пытливых глаз.

– Кажется, я узнаю почерк вашего учителя, корнет, – чуть запыхавшись, первым заговорил Репнин. – Маэстро де Буасси, не так ли? Он как-то был проездом в Москве и дал мне пару уроков.

– И что же?

– На этом все закончилось. Сказал, что не хочет портить мою манеру фехтования.

– Напоминает вежливый отказ. Наверное, счел вас безнадежным! – не смог удержаться от сарказма Корф.

В ответ Репнин лишь улыбнулся, но его парад был чуть жестче, чем секундой раньше. От Корфа эта перемена не укрылась – и он тоже вложил в свой рипост чуть больше силы, чем было нужно.

Увлекшись атаками и контратаками, молодые офицеры напрочь забыли о публике. Очевидцы же поединка, безошибочно уловив перемену в настроении, поспешили освободить зал, расположившись кто как мог на подоконниках и возле стен. Ни один не ушел – кому же охота было пропустить такое зрелище!

Вдруг откуда-то от дальней стены раздался голос:

– Ставлю на Репнина!

– А я на Корфа! – послышался немедленный ответ. – Мишель еще не пришел в себя, и Вольдемар явно лучше владеет собой.

– И все равно – Репнин!

– Корф!

Теперь азартные голоса слышались со всех сторон. Тишину навел поручик Лопухин, сидевший на подоконнике.

– Отставить! – негромко, но так, что слышали во всех уголках зала, рявкнул он. – Имейте совесть, господа!

Лопухина уважали – и желающих делать ставки больше не нашлось.

А на паркете набирал обороты вроде бы шутливый бой. Взмокшие от пота рубахи липли к спинам, движения бойцов, еще недавно мягкие и хорошо рассчитанные, стали резче, жестче, клинки били больнее и решительнее. Однако наблюдалось явное равенство сил, не обещавшее скорого окончания поединка.

Развязка наступила, как это всегда бывает, внезапно. Корф и Репнин одновременно предприняли атакующие действия, приведшие к неожиданному результату. Острие шпаги барона укололо кожу на горле князя, в ямочке над ключицей, где билась тоненькая синяя жилка. Клинок князя уперся в грудь барона, на сантиметр ниже левого соска.

– Предлагаю сдаться, князь, – прищурился Корф. – Одно движения (он слегка надавил на шпагу) – и вы мертвы.

– Я бы так не спешил с выводами, барон, – в ответ Репнин на миллиметр подал вперед руку с оружием. – Мне ситуация кажется как минимум ничейной.

– Но слова «ничья» нет в моем лексиконе!

– В моем тоже!

– Отставить, господа офицеры! – с вершины мраморной лестницы, ведшей на второй этаж, раздался холодный, почти не выражавший эмоций голос командующего кавказским корпусом генерала графа фон Розена.

Дуэлянтов буквально отбросило друг от друга. Весь зал встал по стойке «смирно», салютуя командующему клинками.

Фон Розен подошел к Репнину и Корфу, оглядел обоих своими светло-голубыми глазами.

– Если я еще раз увижу вас фехтующими без защитных колетов и (генерал опустил глаза) боевым оружием, разжалую в рядовые.

И стремительно вышел.

– Плакали наши пари, господа! – после паузы раздался чей-то беспечный голос. Офицеры рассмеялись.

Ошарашенные вмешательством графа фон Розена Репнин и Корф отошли к месту, где была разбросана их одежда. Шли молча, ибо еще не остыли от поединка.

– У вас кровь, князь, – сказал наклонившемуся за френчем Репнину Корф. И показал на крошечный алый шрамик в ямке возле ключицы.

– Разрешите? – достав платок, Владимир осторожно потянулся промокнуть ранку на шее Михаила.

Репнин вздрогнул от легкого прикосновения – и в распахнувшемся вороте рубахи увидел на груди барона такой же маленький шрамик. В сантиметре от левого соска...

– У вас тоже кровь, барон, – и Михаил, отобрав у Корфа платок, бережно стер алую каплю.

– Вы знаете, князь, чего от нас ждут? – подавив дрожь от едва ощутимого касания, прошептал Владимир склонившемуся к нему Михаилу.

– Конечно, – улыбнулся в ответ князь, глаза которого остались холодными, как зеленый лед. – Я слышал, как на нас ставки делали. Кажется, мы финишировали вровень.

– Неужели же мы разочаруем ожидания?

– Обязательно, барон! Еще как разочаруем!

* * *

Вечером того же дня Репнин и Корф столкнулись в офицерском клубе. Князь стоял в окружении однополчан и с отсутствующим видом вертел в длинных пальцах высокий бокал с шампанским. Было отчетливо видно, что мыслями своими корнет был не здесь, а где-то очень и очень далеко, и это вдруг показалось барону неправильным.

«Я что – ревную Репнина к его воспоминаниям?! Интересная какая штука получается!» – недовольно подумал Корф, пробираясь сквозь довольно плотные ряды коллег-офицеров к тому месту, где стоял князь.

– Вы снова не в настроении, Репнин? Ей-Богу, это становится скучным. К тому же я устал изобретать способы вас развеселить!

– Полагаете, острие вашей шпаги у горла – это весело? – чуть изогнул губы в улыбке Михаил, не обративший ни малейшего внимания на то, как, услышав реплику Корфа, напряглись и замолчали окружавшие обоих слушатели.

– Вам не понравилось, князь? Я оскорблен в лучших чувствах!

– Не понравилось? Отчего же! Я этого не говорил. Но знаете, барон, – и Репнин, отставив в сторону бокал с недопитым напитком, близко наклонился к лицу Корфа, – ваша обнаженная грудь под моим клинком взволновала меня гораздо больше! Я не прочь испытать это восхитительное ощущение еще раз!

– О, да, корнет, я помню – нас прервали на самом интересном месте. Не хотите ли продолжить?

– Предпочел бы начать с начала!

Барон и князь стояли близко друг к другу, почти касаясь один другого носками начищенных до ослепительного блеска сапог, и мерили друг друга обжигающе горячими взглядами. В помещении клуба замерли абсолютно все звуки, все присутствовавшие впились глазами в корнетов, ожидая развязки. Гарнизон предвкушал дуэль!

И ни один человек в этом заполненном людьми зале не заметил... смеха, плескавшегося в двух парах удивительно ярких и чистых глаз.

– Прямо здесь? – спросил Корф – и сделал вид, что готовится скинуть китель. Он едва сдерживал смех, но окружающим казалось, что красивые губы барона кривятся в гримасе брезгливой ненависти.

– А чем здесь плохо? По-моему, очень даже уютно. К тому же будет куда положить ваше бездыханное тело, когда я проткну вас насквозь! – и Репнин, задыхавшийся от душившего его приступа смеха, а отнюдь не ярости, как казалось аудитории, коротко кивнул на стоявший в углу диван.

– Мило. Но жаль будет портить обивку вашей кровью, князь! Кстати, а она у вас красная? Что-то наводит меня на мысль – уж не водица ли течет в ваших жилах?!

– Хватит болтать, барон! Все уже поняли, как остер ваш язык, осталось убедиться, что вы не забыли приказать денщику как следует заточить и вашу шпагу!

При этих словах спорщики одновременно скинули кители, оставшись в черных шелковых жилетах и, не сговариваясь, закатали выше локтей рукава свежайших белых тонких рубах. Свидетели происходящего молча очистили дуэлянтам центр зала – и никому не пришло в голову вмешаться и попытаться охладить юношеский пыл. Жизнь в гарнизоне была однообразна, и кто они такие, чтобы лишать себя дармового зрелища, останавливая двух симпатичных, но явно зарвавшихся юнцов, желавших непременно пустить друг другу кровь?!

Молодые люди встали в позицию, зал затаил дыхание – и...

И ничего не произошло. Вернее, произошло совсем не то, чего ожидала публика. Отсалютовав клинками, Корф и Репнин взглянули друг другу в глаза и сложились вдвое от хохота. Шпаги отлетели куда-то в сторону, двое в центре разочарованного зала, чуть успокоившись, шагнули навстречу, снова сцепили взгляды.

– Вы мне нравитесь, Корф. И я совсем не хочу с вами драться – ни по поводу, ни без.

– Это взаимно, Репнин. Андрей! – обернулся барон в поисках князя Долгорукого.

– Чего тебе? – пробурчал тот откуда-то из дальнего угла, куда забился лишь с одним желанием: чтобы Владимир не дай Бог не вспомнил о нем и не принудил быть секундантом в этом идиотском поединке. Впрочем, все поединки барона князь Долгорукий считал идиотскими. Ну или почти все...

– Сделай милость, неси шампанское и пару бокалов, – попросил Корф приятеля, не отрывая своих бездонных синих глаз от зеленых, как листва весной, глаз Репнина.

И тихо шепнул:

– На брудершафт?...

– На брудершафт...

Они соединил на миг края холодных, покрытых каплями влаги хрустальных бокалов, янтарная шипучая жидкость плеснулась через край, орошая длинные аристократические пальцы. Отпили каждый из своего, по-прежнему не разнимая глаз, сцепили локти, разом опрокинули бокалы и с размаху грохнули их об пол. Бриллиантовые брызги хрусталя окатили безмолвствовавшую толпу офицеров.

А Владимир и Михаил встали вплотную, тело к телу, положили руки один другому на плечи и все так же удерживая взгляды друг друга, соединили губы. Это не был поцелуй – лишь касание теплой живой плоти, легкое, едва ощутимое, робкое и вызывающее одновременно, накрепко соединившее между собой две души...

И зал, наконец, взорвался аплодисментами, хохотом и свистом.

* * *

Уговариваясь ехать следующим утром к озеру, Корф попросил взять с собою князя Долгорукого.

– Я его совсем забросил последнее время... К тому же Андрэ совсем не такой рохля, как кажется, князь. Он просто вас стесняется. Вот познакомитесь поближе – и он вам даже понравится, обещаю!

– Бросьте, барон, нет нужды просить! Конечно, берите кого хотите. Тем более друга.

Долгорукий, поначалу неимоверно счастливый от того, что внимание Вольдемара, иногда весьма обременительное, переключено на Репнина, на самом деле начал слегка ревновать. Но когда ни свет ни заря к нему в спальню ворвался Корф, насильно вытащил спящего князя из кровати, заставил одеться, усадил верхом и заставил скакать на какое-то дурацкое озеро, Андрей сильно пожалел, что накануне намекнул другу на свою обиду. Однако предусмотрительно не стал демонстрировать досаду открыто и покладисто вытерпел всю эту пытку. Впрочем, Андрей не мог не признать, что рассвет над озером исключительно красив, однако понять, зачем нужно было лишать его драгоценное тело столь сладких часов сна, не мог. Он лишь ждал, когда два сопровождавших его умалишенных наконец-то нахохочутся до икоты и набегаются до полного изнеможения по берегу и можно будет скакать домой, чтобы снова нырнуть в уютный кокон постели.

И теперь Долгорукий ехал впереди Репнина с Корфом, изо всех сил стараясь не задремать прямо в седле и окончательно не опростоволоситься перед новым фаворитом Вольдемара.

– Знаете, барон, – вдруг негромко и нарочито лениво проговорил Репнин, покачивавшийся на спине Ласточки бок о бок с Корфом, – со мной ведь очень непросто дружить.

– Я как-то этого не заметил, – в тон князю ответил Корф. – Вокруг вас вечно толкутся люди.

– То не друзья. Так, приятели на время. Собутыльники. Карточные партнеры... Долго мой норов один только Саша Апухтин и мог выносить...

Уловив печаль в голосе князя, Владимир поспешил беспечно перебить.

– Я, между прочим, тоже не ангел. Вон хоть Андрея спросите. Впрочем, он вам не признается, – усмехнулся барон. – Так что будем считать, что мы с вами – два сапога пара и посланы друг другу провидением!

– Интересно будет поглядеть, как мы уживемся, – покосился на собеседника Репнин. – И надолго ли...

– Знаете, князь, – понизив голос и глянув на ехавшего впереди Долгорукого, вдруг проговорил Корф, – хочу кое в чем вам признаться. Вы, кажется, единственный человек, кому я готов уступать! Боже, что я говорю! Хорошо, Андрей меня не слышит!

– Я тоже готов ради вас на многое, – улыбнулся в ответ Репнин.

– Например?

– Например, ввести слово «ничья» в мой лексикон!

Они переглянулись, рассмеялись, одновременно пришпорили коней – и в миг нагнали опередившего их Долгорукого.

– Боже, Корф, да ваш приятель спит в седле!

И они с двух сторон подхватили за повод гнедого мерина князя и заставили его подняться в галоп. Андрей, чуть не вылетевший из седла, подхватил на лету соскочившие очки и, ругаясь на чем свет стоит, вцепился в луку седла. А Корф и Репнин, хохоча как ненормальные, продолжали тащить за собой его упиравшегося коня...

* * *

Поддавшись новому для них ощущению подступающей дружбы, Корф и Репнин на время позабыли о своем упоительном соперничестве. Не сговариваясь, оба решили, что уступать друг другу без боя они в любом случае не намерены, однако взяли взаимный тайм-аут. Инициатива принадлежала князю.

– Скажите-ка, барон, умение стрелять дается от Бога или этому можно научиться?

– Зачем вам, князь?

– Да вот хочу попросить вас об одолжении...

– Бросьте скромничать, Репнин, вы отличный стрелок!

– Да, но хуже вас. А скоро гарнизонные стрельбы. Говорят, фон Розен приз победителю приготовил – охотничье ружье с инкрустацией серебром... Не хотелось бы отдавать его вам за здорово живешь!

– Что ж, по крайней мере честно. Хорошо. Я беру вас в ученики. Но с одним условием. Вы в свою очередь научите меня управлять конем так, как это делаете вы. На смотре не только ружье, но и седло с тиснением будут разыгрывать... Хочется пощипать ваше самолюбие, сударь!

Вот так и вышло, что теперь по утрам вместо того, чтобы гоняться друг за другом на озере, князь с бароном, перепахав как следует плац, уходили на стрельбище. Определенные успехи наметились у обоих, однако Корф обучался искусству выездки быстрее, чем Репнин – искусству стрельбы. Увлеченные процессом, приятели выпустили из внимания тот факт, что на них снова начали делать ставки – гарнизонное общество прекрасно отдавало себе отчет в том, зачем корнеты так старательно оттачивают свои офицерские навыки.

Однажды, когда Михаил, сидя на бревнах, сложенных возле гарнизонной конюшни, наблюдал за тем, как Владимир упорно дрессирует Воронка, обучая его слушаться только нажима коленей, к князю подъехал поручик Лопухин.

– Завидую вам с Корфом, корнет. Ловко у вас получается соблюдать равновесие в отношениях! И лет-то вам обоим всего ничего – откуда, скажите на милость, столько мудрости в таких-то юнцах?

Поручику было лет тридцать с хвостиком, и тот факт, что блестящий по всем меркам офицер застрял в этом звании, в гарнизоне объясняли какой-то страшной тайной, не сообщая, впрочем, деталей.

– Да мы особо и не стараемся... – смутился от внимания старшего офицера Мишель.

– Бросьте, Репнин! Я до слез хохотал, когда вы с вашим бароном так виртуозно обломали наших любителей поглазеть, как другие друг другу кровь пускают! Моим поздравления, сударь. И не пытайтесь убедить меня в том, что это была импровизация.

– Но это и была импровизация! – рассмеялся князь.

– Что ж, если так – тем глубже мое уважение. Только, – и тут взгляд свинцово-серых глаз Лопухина стал каким-то пугающе отсутствующим, – не увлекайтесь. Дружба-соперничество такая упоительная штука, что недолго и захмелеть. И утратить осторожность и бережность в отношениях друг с другом. А тогда – беда... Я это по себе знаю.

Михаил затаил дыхание. Он понял, что сейчас поручик скажет что-то, что прольет свет на его извечную печаль в глазах и улыбке.

– У меня был друг. Близкий. Очень. До такой степени близости вам с Корфом еще только предстоит дойти, да и то, если судьба позволит. Но появилась женщина. Она была старше нас обоих и ей нравилось сводить мужчин с ума. Просто так, ради развлечения. К сожалению, мы оба поняли, что для нее любовь – лишь игра, слишком поздно. Нас затянуло в омут ревности с головой, и ни один не смог вовремя выплыть и попытаться спасти другого...

Лопухин замолчал, крепко зажмурившись. Потом вдруг взглянул на Репнина открытым, даже чуть насмешливым взглядом.

– В общем, была дуэль. И я оказался более удачлив. Серж погиб. Его отец – влиятельная фигура при дворе – не смог понять, чем была для меня его смерть. От моей руки... Он кричал, что я всегда завидовал его сыну, что наша дружба была выгодна мне, потому что вводила меня, неродовитого, в круг высшей знати... В общем, меня разжаловали и лишь чудом не сослали на каторгу. Заменили Кавказом. Я тут уже 10 лет. А пуля – дура – никак не берет.

– А застрелиться вы не могли? – наивно спросил князь.

Лопухин горько рассмеялся.

– Не мог. Отец Сергея решил – и, возможно, справедливо, что самоубийство будет для меня избавлением от вины, а не наказанием за нее. Мне выставили условие, такое, что пустить себе пулю в лоб я не мог. Граф был прав. Здесь (Лопухин показал на грудь) по сей день кровоточит... Я каждым днем своей жизни плачу за смерть друга. И боль не становится слабее.

И отъехал. Репнин, открыв рот, молча смотрел поручику вслед. От этого занятия его оторвал лишь Корф.

– Мишель, у меня получилось! Что скажете, учитель?

– Простите, Вольдемар, я не смотрел. Меня Лопухин отвлек.

– Беседа с поручиком Лопухиным была для вас занимательнее моих кавалерийских опытов? – ревниво переспросил Корф.

– Простите, барон. Но поручик рассказал мне та-акое! Быстро заканчивайте ваши экзерсисы, а то я лопну от желания рассказать!

– Ну, и как бы вы повели себя, окажись на их месте? – спросил Мишель, закончив пересказывать историю Лопухина.

– Не знаю... – протянул помрачневший Вольдемар. А потом отрезал: – И знать не хочу! Надеюсь, Бог милует, и я никогда не буду держать на прицеле друга! Тем более из-за женщины.

– Ба-а, барон, не иначе, как вы дали обет безбрачия! Какая красавица так вас обидела, что вы о женщинах говорите с таким презрением?

Корф вдруг помрачнел еще больше, резко поднялся с поленницы:

– Вас это не касается, князь.

– Владимир, постойте! Чем я вас обидел?...

Но барон не стал слушать Репнина, ушел, даже не обернувшись, оставив собеседника в глубочайшем раздумье.

* * *

Гарнизонный смотр всегда бывал событием неординарным. И сильно оживлял довольно будничную жизнь рядовых, офицеров и всего околовоенного общества. На этот же раз смотра ждали и вовсе с особенным настроением – весть о том, что Репнин и Корф снова затеяли состязание, привела на гарнизонный плац, чисто выметенный и пышно убранный по случаю торжеств, весь цвет офицерства и дамское общество в полном составе.

По одну из длинных сторон плаца был установлен высокий, затянутый синим бархатом помост с балдахином и креслами для войскового начальства. На изящном деревянном, инкрустированном перламутром столике с гнутыми ножками, стоявшем возле кресла генерала графа фон Розена, красовался футляр красного дерева, отделанный внутри замшей, на которой покоился невероятно хищный в своем изяществе пистолет, чье ложе и рукоятка отсвечивали серебром, а на козлах рядом покоилось удивительной красоты кожаное седло ручной работы с высокими луками, подушками, отделанными вычурным тиснением, и тяжелыми серебряными стременами. Призы от командующего притягивали взоры и офицеров, и дам, и разряженная по такому случаю толпа нет-нет, да начинала шепотом оценивать шансы главных спорящих сторон. Репнин и Корф не были единственными соискателями трофеев, однако общество, не сговариваясь, постановило, что соперничать с ними некому.

После парада кавалерии, марша пехоты и артиллерии началось главное. Состязания в силе и ловкости. Программу составлял фон Розен, и генерал, улыбаясь, приказал поначалу определить лучших в рубке и джигитовке, а затем только стрелять.

– Поглядим, как они в яблочко трясущимися руками попадут!

* * *

Всадники на великолепных лошадях сменяли один другого, рядовые едва успевали освежать лозу и чучела на плацу, распорядитель потел от мысли, что приготовленных припасов лозы и соломенных болванов может не хватить, а на помосте уже начинал скучать командующий. Не от того, что плохи были участники, а от того, что пока генерал не увидел в их мастерстве ничего удивительного.

Светло-голубые глаза фон Розена оживились лишь в самом конце, когда корнет Корф на могучем вороном жеребце взбудоражил толпу, управляя конем лишь коленями и рубя лозу и чучела то с правой, то с левой руки. Когда корнет салютовал высшим офицерам, граф даже привстал с места, что общество сочло признанием победителя.

Однако оказалось, что сие – не конец. Как только плац освободился, в самом его центре обнаружилась одинокая фигура офицера. Корнет Репнин стоял, склонив на грудь золотисто-русую голову, заложив за спину руки и расставив ноги на ширину плеч. Дождавшись, пока стихнет гомон приветствовавшей Корфа толпы, князь поднял голову, улыбнулся и как-то на особицу свистнул. Тут же от гарнизонных конюшен раздалось звонкое ржание – и на плац, вздымая песок и опилки, галопом вынеслась крупная караковая кобыла с накинутым на высокую луку седла поводом.

Ворвавшись на поле, Ласточка – а это была она – пошла по длинной стенке вправо, а князь, примерившись, разбежался и в пять длинных легких шагов оказался вровень с лошадью, взялся левой рукой за переднюю луку и стремительно, словно не касаясь земли, взлетел и влип в седло, не глядя взяв стремя. Зрители зааплодировали, фон Розен обратился к адъютанту:

– Кто это?

– Корнет Репнин, ваше превосходительство!

Тем временем всадник на плацу пустил кобылу наметом, потом вдруг склонился с седла, почти упал, тут же выпрямился – и в его руке блеснуло длинное лезвие палаша. Толпа взревела.

Но когда корнет развернул лошадь и начал свою атаку на расставленные по плацу цели, рев перешел в восторженный визг. Который внезапно оборвался, когда кобыла Репнина... пронеслась мимо цели!

– А-ах! – выдохнула толпа. И тут же снова : – А-ах!

Но с совершенно другой интонацией!

Потому что всадник вдруг на полном скаку вздернул лошадь на дыбы, развернул ее на 180 градусов, свесился с седла и зигзагом рубанул пропущенное препятствие! Прут, перерубленный натрое, упал под копыта Ласточки. Всадник лихо прокрутил в пальцах палаш, с размаху бросил его в ножны на поясе, развернул кобылу на месте, легким галопом поскакал к помосту, врыл Ласточку копытами в землю и щегольски откозырял командующему.

Фон Розен пробормотал: «Циркач!», но поднялся с кресла и трижды похлопал в ладоши:

– Седло ваше, корнет.

Репнин улыбнулся во весь рот, снова развернул на месте лошадь – и оказался лицом к противоположной стенке манежа, той, где пестрой клумбой цвело все женское общество гарнизона. Князь похлопал взмокшую кобылу по шее, шепнул негромко: «куше!» – и Ласточка изящно опустилась на одно колено.

«Кричали женщины “ура” и в воздух чепчики бросали»...

К покидавшему плац Репнину подъехал смеющийся Корф, толкнул князя коленом.

– Это было восхитительно, друг мой, но вы поступили со мной нечестно!

– Бросьте, барон, никто и не обещал соблюдать правила! К тому же должен же я был найти способ перещеголять вас, Корф, поскольку все остальные мои трюки вы освоили просто блестяще.

– Ученик – это гордость своего учителя, – шутливо склонился в поклоне барон, перефразируя старика Державина.

– Надеюсь, что состязания на стрельбище позволят мне отплатить вам той же монетой.

* * *

Под стрельбище гарнизонный плац переоборудовали достаточно быстро – Репнин едва успел перевести дух. Однако руки корнета все еще дрожали после его лихой джигитовки, и князь сомневался, что сможет составить Корфу хотя бы видимость конкуренции. Вдруг Михаил ощутил чьи-то сильные и горячие руки на своих плечах.

– Расслабьтесь, Мишель, – смеясь, проговорил Корф. – А то у вас плечи как каменные – с такими много не настреляете. Давайте я вам помогу!

Уверенными и быстрыми движениями барон размял застывшие плечи, и князь, ощущавший, как развязываются завязанные в болезненные узлы мышцы, чуть не мурлыкал от наслаждения, которое дарили ему руки Корфа...

– Хватит с вас! – вдруг расхохотался Владимир и фамильярно хлопнул Репнина между лопаток.

Михаил повел плечами, сначала осторожно, затем смелее.

– Спасибо, Вольдемар. Я как новенький. Смотрите, не пожалейте о своем великодушии, когда я вас перестреляю!

Желание побороться за призовое оружие изъявили десятка два офицеров, в том числе поручик Лопухин. Когда участники выстроились в ряд на линии огня, мимо неспешной походкой прошел граф фон Розен, внимательно заглядывавший в глаза всем участникам. Коротко кивнул Лопухину, углом губ улыбнулся Репнину, задержался возле Корфа.

– Барон Корф, если не ошибаюсь?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Наслышан о ваших талантах. Счастлив буду увидеть лично.

И отошел.

– Держитесь, корнет, – прошептал соседу Репнин. – Теперь вы просто не имеете права ударить в грязь лицом! Проиграв, вынуждены будете, как честный дворянин, застрелиться...

– Не стоит беспокоиться обо мне, князь, – улыбкой на улыбку ответил Корф. – В мои планы смерть в расцвете лет не входит. И потом... Вы ведь убиваться будете, а я не могу огорчить сиятельного князя Репнина!

Начали стрелять. Уговорились, что после каждых пяти выстрелов тот, чей результат будет худшим, выбывает. Когда на линии огня остались трое – Лопухин, Репнин и Корф, – князь удивился себе: не рассчитывал Михаил, что продержится так долго!

– Вы действительно прекрасный учитель, мон шер, – смахнув пот со лба, проговорил он Корфу.

– Не отвлекайтесь на комплименты, князь, – послышался глуховатый голос Лопухина. – Сейчас начнется самое трудное!

– Бросьте, поручик, – ответил князь. – Для меня самое трудное уже позади – я среди трех лучших стрелков гарнизона!

– Поздравляю, Репнин, – спустя пару минут проговорил Лопухин, чья пятая пуля ушла на сантиметр в сторону от центра мишени. – Вы уже как минимум второй стрелок. Вас, Корф, я не поздравляю – знаю, что вы способны на большее.

– Князь, – проводив поручика глазами, вдруг спросил Владимир. – Вам не показалось...

– Показалось, – перебил Корфа Репнин. – Подозреваю, что наш друг Лопухин поддался общему сумасшествию и тоже сделал ставку на одного из нас, вот и поспешил перейти в разряд зрителей!

– Вам интересно, на кого он поставил?...

– Совсем нет!

Против Корфа Репнин продержался еще две перемены мишеней. На третье правую руку свело в момент выстрела – и пуля ушла в молоко.

– Мои поздравления, барон! Приз командующего ваш.

В ответ Корф лишь улыбнулся, взял со стойки новый заряженный пистолет, встал на линию князя, прицелился, выстрелил, опустил оружие, подошел к стенду, внимательно его осмотрел, снял щит с пулевыми отметинами и... с поклоном преподнес его фон Розену.

– Простите мне мое нахальство, ваше сиятельство, но я хотел бы преподнести эту мишень вам в подарок.

Адъютант командующего передал щит генералу, тот недоуменно повертел его в руках, вопросительно поглядел на барона.

– Посмотрите внимательнее на отверстие от пуль...

И тут взгляд фон Розена ожил: Корф повторил свой фирменный трюк, вогнав свою пулю точно в пулю от выстрела Репнина!

– Благодарю, барон. Таких подарков мне еще не делали.

– А я еще не закончил, ваше превосходительство!

И Корф вернулся на линию огня, где его ждали князь Андрей Долгорукий, поручик Лопухин, Михаил и денщики Павлуха и Прохор. Четверо из пяти были явно в курсе готовящегося представления, а вот Репнин терялся в догадках.

– Я не знал о вашем конном аттракционе, князь, но мы с вами, видимо, похожи больше, чем думаем, потому что я тоже приготовил номер! Поможете?

И барон коротко посвятил Михаила в свои планы.

А потом началось НЕЧТО, что описать словами ни один из присутствующих не смог бы. Это надо было видеть.

Оставшийся в одиночестве на линии огня Корф с минуту разминал пальцы – как разминал бы их пианист-виртуоз перед сложной пьесой или карточный шулер перед серьезной игрой. Метрах в пятидесяти от него Прохор с Павлухой складывали горкой какие-то круглые коричневые предметы – Михаил как ни силился, не мог рассмотреть, какие. Князь же с поручиком Лопухиным заряжали пистолеты и раскладывали их на стойках.

Наконец Корф поднял руку, прося тишины у публики. Окружавшая плац толпа замерла.

Барон взял в обе руки по пистолету, мгновение постоял, свесив голову на грудь, потом коротко рявкнул: «Ап!» – и с середины плаца в воздух с двух сторон взлетели... глиняные тарелки. Репнину показалось, что барон выстрелил, даже не взглянув на мишени, но обе тарелки разлетелись мелкими брызгами.

Дальше Репнин не смотрел – они с Лопухиным едва успевали подавать Корфу пистолеты, заряженные Долгоруким.

А барон стрелял. Сначала в воздух взлетали по две тарелки – то одновременно, то по очереди, то на одну высоту, то с разрывом, потом их стало три, потом четыре. И ни одна мишень не упала на землю целой! Потом Корф попросил паузу.

– Сейчас их будет шесть, – не оборачиваясь, проговорил он помощникам. – Постарайтесь не опоздать с пистолетами.

И дал команду «Ап!».

Лопухин и Репнин не подвели. Окружавшие плац зрители уже не кричали – стонали. Некоторые женщины плакали. А на помосте во весь свой немалый рост стоял граф фон Розен.

Владимир совершенно спокойно мог закончить свое выступление – он и так был сейчас абсолютным и полным хозяином толпы. Но он вдруг повернулся к плацу спиной, подмигнул Репнину, крикнул: «Ап!» – и с разворота, не целясь, разнес в крошку последние две тарелки.

Плац молчал. Минуту. А потом грохнул криками и овацией. Репнин смотрел на виновника этого урагана эмоций странным взглядом.

– А вы вообще-то человек, Вольдемар? – тихо спросил он. И сел на землю.

– Князь?...

– Вы меня раздавили. Я и представить себе не мог, что ТАК можно...

И вдруг улыбнулся во весь рот:

– Как я понимаю, сытно отобедать в ближайшие дни нам не светит – вы ведь побили запас тарелок всех окрестных трактиров!

Корф облегченно расхохотался и рухнул на землю рядом с Репниным.

...Вечером в офицерском клубе было не протолкнуться. Гарнизон пил. За счет героев дня, естественно. Репнин и Корф без мундиров, в рубашках, распахнутых на груди, стояли в обнимку на столе и поливали сгрудившихся возле их ног однополчан шампанским. Кто-то ловил шипучую струю бокалом, кто-то – прямо ртом. То и дело слышались здравицы в честь гарнизонных кудесников.

– Сегодня, Мишель, вы окончательно поразили мое воображение, – смеясь, признался Корф.

– А вы – мое, – тихо и очень серьезно ответил Репнин. – И знаете, Владимир, я вас... боюсь.

Барон поставил шампанское на стол, выпрямился и крепко обнял князя.

– Я человек, Миша, обычный человек. Просто когда вы рядом, мне хочется творить чудеса. Только... никому не говорите об этом!

И Владимир, хохоча и не выпуская Репнина из объятий, повалился прямо на руки толпившихся вокруг стола товарищей. Восторженные и счастливо пьяные от шампанского офицеры кавказского корпуса принялись качать корнетов.

* * *

Вечеринка в офицерском клубе грозила пойти в разнос, но опасность миновала в тот миг, когда в высоких дверях общего зала появился флигель-адъютант фон Розена, князь Багратион, дальний родственник героя 1812 года. Холеный красавец-офицер в белоснежном парадном мундире с золотыми аксельбантами брезгливо окинул взглядом залитый шампанским пол, потом взял себя в руки, изобразил на гладком румяном лице приличествующее моменту выражение и зычным голосом произнес:

– Господа офицеры! Его превосходительство граф фон Розен изволит устраивать в своем особняке прием в честь героев сегодняшнего гарнизонного смотра. Щедрость его превосходительства безгранична (это была явная отсебятина, и собравшиеся отреагировали на нее громким гулом), поэтому приглашены вы все.

Крупные красные губы адъютанта, очерченные тонюсенькой черной ниточкой усов, снова скривились, правда, каким-то невероятным усилием гримасу презрения удалось на лету трансформировать в подобие улыбки.

– Совет, господа. Перед визитом примите ванну и приведите себя в порядок. Будут дамы-с.

– Мерзавец! – рявкнул кто-то и запустил пустым бокалом вслед благоразумно ретировавшемуся Багратиону.

– Что вы хотите, штабная крыса...

– Крыса или хорек, не важно, а совет дан мудрый. Нельзя же, в самом деле, заявиться в гости к командующему, благоухая шампанским!

И изрядно разогретая дармовой выпивкой компания офицеров, хохоча, отправилась приводить себя в презентабельный вид.

* * *

– Рад видеть вас, господа, – вместо улыбки фон Розен лишь слегка приподнял уголки своих тонких губ, однако светлые глаза командующего смотрели с приязнью. – Признаюсь, давненько подчиненные не баловали меня такими... перфомансами. Однако (командующий на мгновение посерьезнел) прошу не забывать, что мы все-таки на войне, а не на ярмарке. Подобные художества простительны, тем более столь юным существам, как вы, но не стоит вводить их в привычку.

– Так точно, вашбродь! – в один голос прокаркали Репнин и Корф, к которым, собственно, и была адресована столь пространная речь графа. Корнеты едва сдерживали смех и судорожно пытались найти выход из щекотливой ситуации, грозившей – в случае, если все-таки расхохочутся, – как минимум гауптвахтой, а как максимум Бог знает чем еще. Помощь пришла, откуда не ждали.

Внезапно за спиной фон Розена раздался глубокий женский голос:

– Дядюшка, молю, не пугайте господ офицеров карцером! Я так мечтала с ними познакомиться, а они вот-вот струсят и убегут! Я этого не вынесу!

Голос принадлежал миниатюрной женщине с невероятными рыжими волосами, уложенными по последней столичной моде, глазами цвета яшмы, алебастровой кожей, обворожительной улыбкой и ямочками на щеках и подбородке. Глаза незнакомки смеялись – она явно поняла, какую пытку вынесли корнеты перед лицом командующего.

На лице фон Розена на этот раз появилась настоящая улыбка – зрелище редкостное.

– Разрешите представить: князь Михаил Репнин, барон Владимир Корф. А это – Амалия фон Розен, моя племянница.

Корф и Репнин по очереди склонились к нежной белой ручке с розовыми коготками, источавшей какой-то сладкий неуловимый запах.

Амалия подняла на дядю сияющие глаза.

– Премного благодарю, ваше превосходительство! – внезапно твердым голосом произнесла она. – Разрешите блистательным корнетам поступить в полное мое распоряжение!

– Разрешаю, – устало пошевелил ладонью граф. Теперь улыбались не только его губы, но и глаза.

– Мадемуазель фон Розен, вы – волшебница? – произнес громким шепотом Репнин, едва троица отошла на приличное расстояние от командующего. – Или может быть я... сплю и мне снится, что граф... улыбается?

– Меня зовут Амалия, князь. И я не волшебница. Скорее... музыкант, ибо умею играть на тонких струнах души моего обожаемого дядюшки!

– Обожание, судя по всему, взаимно, – проговорил задумчиво смотревший вслед фон Розену Корф. – Кстати, Амалия... Спасибо за то, что пришли на помощь. Это было... м-м-м... весьма своевременно! Еще секунда – и мы с Мишелем опозорились бы на глазах всего гарнизонного общества!

– Не все вам в героях ходить! – Амалия шаловливо шлепнула сложенным веером по обшлагу парадного мундира барона. И потребовала: – Ну, развлекайте меня! И постарайтесь не наскучить – после ваших сегодняшних подвигов я жду от вас чего-то необычного!

– Прикажете прямо здесь на руках пройтись? – сузил глаза Репнин, ненавидевший, когда дамы начинали флиртовать с ним с места в карьер.

– Фу, Мишель, какая вы бука! Не стоит кидаться на меня – я всего лишь слабая женщина, попавшая под обаяние двух невероятно популярных в гарнизоне мужчин! И – кстати – знаете? Я выиграла на вас сегодня кучу денег! Только не говорите дяде – благовоспитанная девица не должна предаваться азартным играм, но соблазн был слишком велик!

– Вы что – сами делали ставки в пари? – вытаращил глаза Корф.

– Зачем же – сама, – фыркнула Амалия. – У дяди куча адъютантов, которых все равно нечем занять! Бедный Багратион – ему пришлось отдуваться за свою спесь!

Представив, как надменный флигель-адъютант, не смея отказать любимой племяннице командующего, бегал делать ставки, Корф и Репнин наконец-то расхохотались. А вместе с ними звонко и не стесняясь хохотала их новая знакомая.

А потом они танцевали. Желающих развлечь Амалию фон Розен оказалось – что не удивительно – более чем достаточно, однако очередь поклонников быстро рассеялась, поняв безнадежность своих усилий: все танцы мадемуазель заранее отдала Корфу и Репнину.

– Если я погибну, не дожив до рассвета, эта смерть будет целиком на вашей совести, Амалия, – улыбнулся в разгар мазурки Репнин. – У меня уже вся спина кровоточит от убийственных взглядов ваших отвергнутых воздыхателей!

– Бросьте, князь! Вам в любом случае достается меньше, чем мне – вы делитесь пополам с бароном, а меня буравят глазами абсолютно ВСЕ дамы гарнизона, оставшиеся по моей милости без вашего внимания!

– Будьте милосердны, Амалия! – вступил в разговор Корф, перехвативший запыхавшуюся даму у князя и тут же закруживший бедняжку в вальсе. – Дайте нам с Репниным возможность протанцевать хотя бы с парочкой других девиц!

– Не дождутся! – сузила свои прекрасные глаза Амалия. – Сегодня вы – моя добыча!

– Неужели вам не хочется самой передохнуть?

– А вы взгляните туда, – и Амалия скосила глаза вправо, где вдоль стены выстроилось около десятка офицеров, мерявших вальсирующего Корфа вызывающими взглядами. – Неужели вы хотите, чтобы на меня тотчас накинулась эта стая стервятников?! С вами и Репниным по крайней мере не скучно!

Наконец музыкантам дали небольшой перерыв. Корф проводил Амалию на балкон. Репнин, чьим внимание сумела-таки завладеть одна из сохнувших по князю гарнизонных красавиц, то и дело бросал на парочку на балконе пытливые взгляды. Корф, усадивший Амалию в кресло, склонился к ней через ручку и что-то, смеясь, говорил. Мишель понял, что впервые видит флиртующего – причем, откровенно – барона. Рыжеволосая нимфа отвечала на флирт явно и с удовольствием. Вместе они составляли притягательное зрелище – огненные волосы и светлый нежный профиль Амалии составляли очевидный контраст иссиня-черным волосам и чеканным чертам лица барона, – и князю оно не понравилось. Когда Михаил осознал, в каком направлении текут его мысли, он испугался. Потому что не понял, кого к кому приревновал!

Поспешив отделаться от докучливой влюбленной девицы, Репнин остановил ливрейного слугу с подносом, уставленным бокалами с шампанским. Взял два – и вышел на балкон.

– Освежитесь, Амалия, – с поклоном подал бокал даме. – Шампанское восхитительно.

– А мне? – поднял бровь Корф.

– Но у меня всего две руки, Вольдемар!

– Я запомню, – пообещал барон и ушел за спиртным для себя под серебряный смех Амалии.

Теперь пришел черед Корфа ревниво наблюдать на неприкрытым флиртом приятеля. «Странно, – подумал Владимир, – про Репнина говорили, что дамские чары на него не действуют...» Эта пара тоже была удивительно хороша – она напоминала барону шампанское, которое пенилось в его бокале: золотое, жгучее и мягкое одновременно, озорное – когда льется через край, и покорное, когда волна спадает.

– Я не знал, что вы можете быть и таким, Мишель, – вернувшийся на балкон Корф склонился к уху князя. – Вы очаровываете даму сознательно и виртуозно!

– А вы, Вольдемар, уж не ревнуете ли?

– Уж не вас ли мне ревновать?..

– Господа! – Амалия прервала пикировку на самом интересном месте. – Музыка снова начинается!

В ту ночь они натанцевались до упаду. Нафлиртовались до помрачения мозгов. И оба, кажется, влюбились. Амалия фон Розен была со всех точек зрения женщиной необычной. Во-первых, невозможно было сказать, сколько ей лет. Моментами она выглядела совсем девчонкой, но юная неопытная девица не могла ни иметь таких суждений, как огненноволосая красавица, ни совершать таких поступков. А голос... Глубокий, сочный, с едва заметной наигранной хрипотцой... Когда она понижала его почти до шепота, вынуждая кавалеров, обладавших немалым, прямо скажем, ростом, склоняться к ней, по коже начинали бегать мурашки. К тому же она полностью отдавала себе отчет в том, какую власть имела над мужчинами. И пользовалась этой властью весьма умело. Ее непринужденная словесная смелость создавала иллюзию давнего знакомства, лишавшую объект флирта всех или почти всех защитных барьеров.

Потому-то юные корнеты к концу бала окончательно утратили бдительность и попались, как канарейки в сети искусного птицелова.

– Скажите, Корф, вы уже... влюблялись? – осторожно поинтересовался Репнин.

– Не-од-но-кра-тно, – по слогам выговорил барон, изрядно захмелевший от музыки, танцев, шампанского и общества Амалии.

– И каково это – влюбиться?

– Ничего интересного, – промолвил Корф и, споткнувшись, ухватился за плечо шагавшего рядом князя. Тот, погруженный в свои мысли, не глядя протянул руку и обхватил барона за талию: – Держитесь, мон шер, жалко будет, если, упав, вы перепачкаете мундир.

– А-а, ерунда, Прохор вычистит. А вы что же, еще не влюблялись?

– Как-то не довелось. А... что чувствуешь, когда влюбился?

– Ну-у, я не знаю... Младенческий восторг. Идиотское желание все время улыбаться. Боже, Мишель, какие глупости вас интересуют! Влюбитесь – поймете сами.

Внезапно барон протрезвел. Посмотрел подозрительно на князя, нахмурился.

– Острый язычок Амалии поразил ваше нежное сердце?

– Не более, чем ваше огрубевшее, мон шер.

– Она... мила. Даже очень. Возможно, стоит обратить на нее более пристальное внимание.

Репнину явно не понравилось, какой оборот принял невинный вроде бы разговор.

– Смотрите не переусердствуйте, барон. Она все-таки любимая племянница командующего.

– И что же?

– Это может оказаться опасным.

– Для кого? Для нее? Меня? Или... для вас?

Не убирая руки с плеча князя, Корф близко заглянул ему в лицо.

– Фу, Вольдемар, от вас пахнет как из винного погреба. Пойдемте, я лучше уложу вас в постель.

– Ах, нет, – рассмеялся барон. – Наши отношения еще не настолько интимны, чтобы допускать вас в спальню, мон шер!

Репнин вдруг разозлился.

– Это пошло! Но вы пьяны, и я не хочу на вас обижаться.

Князь развернулся на каблуках, попутно сбросив руку Корфа со своего плеча, и стремительно скрылся в ночи. Корф, оставшийся один посреди улицы, почесал в затылке, задумчиво посмотрел вслед приятелю и, ухмыльнувшись, побрел домой.

– Вам кажется, любезный князь, что последнее слово осталось за вами? Как бы не так! Сегодняшний раунд выиграл я!

* * *

Следующим утром Репнин так и не дождался барона на озере. Несмотря на то, что оставался на берегу довольно долго. Отпустив Ласточку пастись, лежал в траве, закинув руки за голову, смотрел на облака до рези в глазах и думал. Он честно пытался понять, что за странное ощущение поселилось у него в животе – именно в животе, где-то чуть ниже грудины. Там ворочался щекочущий пушистый комочек – нематериальное, но ощутимое доказательство того, что Амалия фон Розен князя... встревожила.

Возвращаясь домой – а было уже гораздо позже десяти, – Репнин вдруг увидел впереди на дороге легкий кабриолет, запряженный серой в яблоках изящной лошадкой, а рядом – громадного вороного жеребца со знакомым всадником на спине. Амалия фон Розен и Владимир Корф – а это были они, – увлеченные беседой, не заметили, что у них появилась компания...

Михаил с досадой закусил губу. Его больно укололо, что Корф предпочел его обществу общество Амалии. Конечно, они не договаривались встретиться на озере, да и расстались накануне, дуясь друг на друга, но все же... Репнин понял, что немедленно должен что-то предпринять, чтобы отвлечь внимание Корфа и Амалии друг от друга!

Он огляделся – и радостно заулыбался. Заставив Ласточку свернуть с дороги прямо в поле, соскочил с седла и быстро, почти без разбору начал рвать пестревшие тут и там полевые цветы. Получился объемистый пахучий ворох из ромашек, васильков, колокольчиков, клевера, в котором тут и там алели звездочки мелких луговых гвоздик, перемежавшиеся серебристыми сполохами мягкой ковыль-травы... С разбегу взлетев на спину кобыле, князь поднял ее в галоп.

Корф, увлеченный беседой, услышал конский топот в тот момент, когда Ласточка уже почти поравнялась с экипажем. Мишель мягко осадил кобылу и, лучезарно улыбаясь белоснежной своей улыбкой, бросил на колени Амалии только что сорванный букет.

– Утро доброе, мадемуазель! Надеюсь, эти скромные цветы несколько скрасят вам необходимость терпеть общество этого ловеласа!

И ускакал. Владимир проводил князя озабоченным взглядом.

– По-моему Мишелю не понравилось увиденное! – лукаво произнесла Амалия, окуная свой милый носик в подаренные Репниным цветы.

Вместо ответа Владимир нахмурился, а потом махнул рукой и улыбнулся.

– Просто встал не с той ноги! Но это не должно омрачать этого чудесного утра!

* * *

Легкость, с которой Корф отмахнулся от намека Амалии, была показной. Барон сильно удивился, когда эта мысль окончательно оформилась в его мозгу. Проводив взглядом спину удалявшегося князя, Владимир с изумлением понял, что общество рыжеволосой нимфы, минуту назад занимавшее все его мысли, потеряло вдруг всякую привлекательность. Тем не менее корнет сопровождал кабриолет Амалии почти до дому.

– Назло вам, князь! – уверял он сам себя. – Что за дурные манеры – ревновать на пустом месте!

И дал себе слово не искать общества князя первым! Вернувшись же на конюшню, первым делом отправился... на поиски Репнина. Тот стоял в проходе между денниками, опершись спиной о теплую деревянную стенку, и наблюдал за тем, как кузнец расчищает и перековывает передние копыта Ласточки. На приближавшегося Корфа Михаил не обратил ни малейшего внимания.

– Я чем-то рассердил вас, князь?

– Рассердили? – Михаил на мгновение оторвал глаза от рук кузнеца, косо взглянул на Владимира – и на лице князя возникло весьма правдоподобно сыгранное недоумение, сменившееся таким же смущением. – Право, вчера я был пьян и мало что помню...

– Речь не о вчера, – Корф хладнокровно оценил уловку собеседника, но не попался на нее.– Вы ждали меня на озере...

– Вы самонадеянны, барон, – перебил князь. – Я в самом деле был на озере. Но никого не ждал. Напротив. Я наслаждался одиночеством. И мне было... хорошо.

Корф отмахнулся – прекрасно поняв нежелание Репнина заострять неприятную тему, он, тем не менее, отчего-то ощущал необходимость оправдаться.

– После вчерашнего я проснулся поздно, но все равно решил поехать на озеро, надеясь все-таки составить вам компанию. Но по пути встретил Амалию – и...

– Бросьте, Корф! Нет нужды оправдываться! У нас не роман, мы не назначали друг другу свиданий, не давали клятв верности. Вы вольны распоряжаться вашим временем так, как вам заблагорассудится. И искать общества тех, кто вам приятнее...

Корф мгновение смотрел на князя – и его осенило:

– Теперь ревнуете вы, князь!

– Ничуть не бывало. Мадемуазель фон Розен – женщина интересная, здесь двух мнений быть не может. Но этого, поверьте, мало для того, чтобы вступать из-за нее в соперничество. Тем более с вами.

– И кто же из нас, – опасно сузив глаза, придвинулся ближе барон, – Амалия или я, с вашей точки зрения менее всего достоин соперничества?...

Репнин побледнел. Затем взял себя в руки и вымученно улыбнулся.

– Я никогда не был силен в риторике, барон. Прошу простить – я выбрал не те слова, поэтому вы меня не так поняли.

И откланялся, щелкнув каблуками.

* * *

На следующий день утром уже Корф не дождался князя на озере. Домой возвращался злой и расстроенный, подспудно ожидая увидеть на дороге, ведущей к городку, коляску, запряженную серой лошадью, и рядом щеголяющего безупречной выправкой всадника на караковой кобыле. Но дорога к немалому облегчению барона была пуста.

А вот на тренировочном плацу возле конюшен его ожидало фантастическое зрелище.

– Амалия, не просите, это невозможно, – Михаил – в одной рубашке, распахнутой до половины груди, и в потертых, видавших виды галифе (видимо, собирался тренировать Ласточку), покрасневший и растрепанный, держа в поводу свою оседланную лошадь, отбивался от настойчивых атак Амалии. – Ласточка никогда не ходила под женщиной! Она – боевой конь, а не прогулочная кляча!

– Ах, значит мои лошади – клячи, по-вашему! Да вы хоть раз видели, как я езжу верхом и на ком?! Да я ни разу не опустилась до того, чтобы свесить ноги по одну сторону лошади!

– Но благородной девице не пристало сидеть в седле по-мужски, – судя по этим словам, защита князя слабела на глазах.

– А кто вам сказал, что я благородная?!– в запале воскликнула Амалия. И тут же пискнула:

– Ой, ну я не это имела в виду! Вот видите, до чего вы довели меня, Мишель! Неужели не проще уступить капризу дамы? Ну пожалуйста! Ну я вас умоляю!

– Но вы в платье... – рухнули бастионы князя.

– Вот! – и Амалия торжествующе вздернула выше колен юбку, под которой обнаружилась пара стройных, обтянутых белоснежными лосинами ножек.

Репнин покраснел, как рак, отвел взгляд и обреченно вздохнул.

– Куш, Ласточка! Куше!

Кобыла послушно опустилась на оба колена, князь помог девушке сесть в седло, подтянул по ноге стремя, поднял лошадь и повел ее по кругу, придерживая за повод.

– Ну уж нет! – и Амалия, вырвав поводья из рук опешившего князя, дала Ласточке шпоры.

Коротко и недовольно заржав, та поднялась в галоп. Репнин окаменел – он-то знал норов своей кобылы! Но Амалия неожиданно сильно и властно взяла ее в повод – и заставила идти ровным и коротким аллюром.

Но едва Михаил собрался перевести дух, как напускной покорности Ласточки пришел конец. Сначала она на пробу ударила задом. Всадница лишь звонко рассмеялась. Тогда кобыла выдала две лансады подряд, одну шутя, другую серьезно. Амалия справилась и с этим, жестко взяв поводом на себя и задрав кобыле голову. Но она не знала, что на этот маневр у Ласточки был свой ответ!

Заржав, кобыла взмыла на свечу. Это было ошеломительно прекрасное – и одновременно страшное – зрелище: огромная взбешенная черная лошадь, на спине которой, цепляясь из последних сил, держалась маленькая хрупкая женщина в белом платье.

Репнин, почуяв опасность, закричал страшным голосом: «Стоять, скотина!» – и бросился к лошади. Вторую свечу, после которой всадница неминуемо оказалась бы на земле под копытами бесновавшейся лошади, Ласточка сделать не успела. Князь в прыжке повис на поводьях, вынуждая лошадь опуститься на землю.

Когда кобыла подчинилась-таки властному окрику хозяина, Амалия уже не смеялась. Она была бледна. Но, соскользнув с седла на руки князя, быстро пришла в себя.

– Что вы стоите столбом, Мишель! Опустите же меня на землю!

Встав на ноги, целомудренно одернула юбки, привстала на цыпочки и чмокнула ошарашенного Репнина в щеку.

– Спасибо, мой рыцарь! Вы спасли мне жизнь!

И упорхнула.

Корф, проезжая мимо князя, окаменело смотревшего ей вслед, процедил сквозь зубы:

– Усадить даму в седло боевого коня – идея интересная, не спорю, но очень плохая! Особенно если дама – племянница командующего.

– Подите к черту, Корф!

Покидая конюшню, барон был настолько занят своими мыслями, что чуть не упал от неожиданности, когда у него на руке повисла радостно улыбающаяся Амалия.

– Ах, Вольдемар! У вас было такое лицо! Неужели вы вправду испугались? За меня? Это так мило! А мне ничуточки не было страшно! И – знаете? Теперь ваша очередь! Хочу стрелять!

– Это намного безопаснее, чем ездить верхом на этой мишиной зверюге, – после паузы совершенно серьезно ответил Корф.

Наградой ему был серебристый смех коварной соблазнительницы.

* * *

– Разве эта грубая вещь для ваших нежных ручек? – заряжая пистолет, сделал Корф последнюю попытку отговорить Амалию от этих неженских опытов. – И запах сгоревшего пороха гораздо менее приятен, чем запах ваших духов...

– Вольдемар, ваши попытки тщетны! К тому же взгляните, – Амалия вертела в руках тот самый узкоствольный пистолет с инкрустированной рукояткой, который Корф выиграл на гарнизонном смотре, – разве эта вещь груба? Этот пистолет – произведение искусства. Он так красив... Опа-а-сен... Это так притягивает...

И она медленно провела тоненьким белым пальчиком по длинному хищному стволу...

– Ладно, давайте стрелять, сударыня, – согласился барон, которому вообще-то совсем не хотелось заниматься уроками стрельбы с Амалией. – Та-ак. Локоть прямо, кисть жестче, плечо мягче. Та-ак. Смотрите сюда. Цельтесь. Так. Хорошо. Теперь мягко – не рывком, не дергая, – нажимаем на курок...

Амалия, развернувшись к стрелковым щитам в пол-оборота, одним глазом смотрела на мишень, другим – на... князя Репнина, чье появление на стрельбище оставалось тайной для Корфа.

Мишель сидел на дощатом заборе и морщился, наблюдая за тем, как Корф, ставя руку Амалии, почти обнимает свою обворожительную ученицу. Которая не скрывает полнейшего удовольствия от происходящего! Две головы, черная и рыжая, медленно склонились друг к другу – и Амалия выстрелила. Не целясь – ее смеющиеся глаза, не отрываясь, смотрели на Репнина. И в них был вызов.

Отдача от выстрела оказалась неожиданно сильной для хрупкой снайперши – и она упала бы, если бы ее вовремя не подхватил Корф.

– У вас отличная реакция, барон, – раздался за спиной сухой голос Репнина. – Браво.

И, соскочив с забора, князь пошел прочь, с раздражением мочаля красивыми белыми зубами сорванную травинку.

Корфу совсем расхотелось стрелять. Однако Амалия настояла. Ее терпению пришел конец только выстреле на десятом, из которых лишь один угодил в мишень.

– Благодарю, барон. Но вы, скорее всего, правы – эта вещь не для моих рук. Плечо болит, – и, капризно надув губы, она оставила Корфа в одиночестве.

* * *

Третий день барон изнывал от скуки. Князь Андрей Долгорукий пропадал в штабе – судя по всему, готовилось что-то серьезное. Репнин барона избегал. Впрочем, Корф и сам не искал встреч с Михаилом, исподволь опасаясь конфликта.

От нечего делать Владимир взял в руки шпагу, сделал несколько выпадов, посматривая на себя в зеркало. Наконец острие клинка уперлось в горло зеркальному Корфу.

– Ну, друг мой, может, поговорим? – обратился барон к своему отражению.

– О ком, мон шер? – подал Владимир реплику за зеркального двойника.

– О мадемуазель фон Розен, например. Она ведь нам нравится?

– Она... интригует. Притягивает. Думаете, мы влюблены?

– Бросьте, сударь! Глупость какая! Мы на войне, тут не до нежных чувств.

– Ну хорошо, хорошо. Но тогда... что нам с ней делать?

– Хм-м-м... Амалия мила. Можно бы приударить более настойчиво, но...

– И что это за «но»?...

– Видите ли, друг мой, здесь есть некто по имени Мишель Репнин. Занудный тип! Ему наши ухаживания могут не понравиться...

– Когда подобное нас останавливало?

– Вы не поняли, сударь! Это же – Репнин...

Глядя на себя в зеркало – челка растрепана, глаза горят, на щеках румянец, белая атласная рубаха распахнута на крепкой груди, – Владимир решил признаться, что продолжение отношений с Репниным ему дороже самого многообещающего флирта!

– Судите сами, сударь мой, не можем же мы оборвать на полуслове столь волнующие отношения, так и не узнав, куда они могут нас привести?! Можно сойти с ума, строя догадки!

– Ладно, – оборвал сам себя барон. – А теперь поговорим серьезно. Я не хочу ссоры с Михаилом. Но она явно просится в повестку дня! Нужно срочно что-то предпринять...

И тут в прихожей раздался голос Андрея Долгорукого:

– Володя, ты дома?

– Эврика! – воскликнул Корф.

* * *

Долгорукий, совершенно одуревший от штабного сидения, был готов на все, лишь бы развеяться. Домой летел как на крыльях – граф фон Розен, довольный работой подчиненных и качеством добытых разведанных, дал штабистам отдых, и Андрей надеялся, что его изобретательный друг Вольдемар придумает что-нибудь позабористее.

Оттого-то идея Корфа пала на более чем благодатную почву...

На бал, который в честь дня рождения дочери устраивал местный городской голова, князь Андрей прибыл во всеоружии. Когда молодой Долгорукий был в ударе, устоять перед его чарами не могла ни одна женщина. Это Корф знал по опыту. И быть бы Андрэ первейшим петербургским Казановой, если бы не одна особенность характера. Меланхоличен бывал не в меру. И это бы ничего, да любил юный князь это свое состояние, лелеял свой сплин и холил, и Корфу временами стоило бо-ольшого труда вывести друга детства из этой – абсолютно беспочвенной – тоски.

Однако на этот раз фамильным долгоруковским сплином и не пахло. Озверевший от бумагомарательства Андрей жаждал флирта, а потому, оправляясь на бал в компании с Владимиром, запасся даже белой розой. На всякий случай.

Роза оказалась очень кстати.

* * *

Первым , кого в бальной зале градоначальнического особняка увидал Корф, был, конечно же, князь Репнин. Обнаружив друг друга, издали обменялись хмурыми кивками, и поспешил разойтись подальше. Впрочем, не надолго. Едва появившись в сопровождении дяди и целой когорты дядиных адъютантов, Амалия фон Розен немедленно стала центром притяжения всеобщего внимания, и не только мужского. Поэтому Корф и Репнин совсем скоро обнаружились в ее свите поблизости друг от друга. Там же вился воодушевленный скорым развлечением Долгорукий.

Первый вальс Амалия отдала дяде. На котильон ее вывел князь Багратион – видимо, в качестве платы за усердие во время гарнизонных пари. Репнину досталась первая мазурка – князь умел и любил танцевать этот польский танец.

– Отчего вы сегодня хмуры, Мишель?

– Хмур? Бог с вами, мадемуазель! Вам показалось. Это было бы как минимум неучтиво по отношению к такой очаровательной девице, как вы. Рядом с вами просто невозможно быть в плохом настроении!

– Отчего же я тогда вас три дня не видала? И вас, и барона Корфа. Вы прячетесь от меня? Почему? Обиделись за мои фокусы с вашей лошадью?

«Вообще-то это были фокусы моей лошади с вами, мадемуазель», – мысленно произнес князь и улыбнулся:

– Ни в коем случае! Дела, знаете ли. Я и сам, признаться, Вольдемара давно не видал.

– Что ж вы в таком случае сейчас-то с ним как чужие? Поссорились? Не из-за меня ли?!

– Амалия, вы несносны! – рассмеялся Репнин, с нетерпением ожидая, когда же закончится эта дурацкая мазурка и он с чистой совестью сможет сдать даму с рук на руки барону Корфу.

«Сам кашу заварил, сам пускай и отвечает на ее вопросы!» – проворчал про себя князь.

Барону был обещан второй вальс вечера. Но едва музыканты взяли первый аккорд, как Корф подвел к мило раскрасневшейся и от этого казавшейся еще более обольстительной Амалии князя Долгорукого.

– Дорогая Амалия, разрешите представить – светлейший князь Андрей Долгорукий, мой друг детства.

Голубоглазый брюнет в трогательных очочках и с невероятно привлекательной улыбкой на устах изящно поцеловал даме ручку и, опустившись на одно колено, преподнес ей невесть откуда взявшуюся живую белую розу.

– Ах, какая прелесть! Она так пойдет в моему платью! Как вы угадали, князь, что я буду сегодня в этом платье? – и Амалия приколола нежнейший цветок к корсажу своего нежно-оливкового бального платья с изящными фижмами, отделанного так же оливковыми, но еще более светлыми, почти белыми брабантскими кружевами, эффектно оттенявшими жар волос, белизну кожи и необычный цвет глаз красавицы.

– Вы смущаете меня, мадемуазель... Это всего лишь роза. Слишком скромный дар. Если бы я заранее знал, какой бриллиант будет сверкать на этом балу, я озаботился бы подарком, более соответствующим вашей неземной красоте...

Все остальные танцы этого вечера Амалия фон Розен отдала князю Андрею Долгорукому.

Почти под самый конец бала Репнин и Корф встретились на балконе, откуда молча с минуту наблюдали за тем, как Андрей кружит в очередном вальсе счастливо смеющуюся Амалию.

– Ну и что это вы сделали, Корф? – учтиво-холодно поинтересовался князь Репнин.

– Всего лишь устранил причину для возможной ссоры с вами, Репнин, – так же сухо ответил барон Корф. Но если бы князь удосужился взглянуть на своего собеседника, он бы увидел, что глаза Владимира смеялись.

Раскланявшись друг с другом ровно чужие, корнеты покинули особняк градоначальника.

* * *

Как Корф ни старался, заснуть не мог. Мешала тишина в доме (Андрея все не было, и барон, несказанно довольный сам собою, всячески отвлекал себя о того, чтобы не начать фантазировать на тему – а чем сейчас занят его сердешный дружок?!) и яркие, бессовестно яркие звезды, усыпавшие бархатно черный южный небосвод. Владимир со вздохом выбрался из постели, натянул штаны и рубаху и, не обременяя себя никакой иной одеждой, отправился бродить по улицам в поисках успокоения.

Сам не заметил, как ноги привели его к особняку, где снимал квартиру Репнин. Поняв, куда забрел, барон тихо рассмеялся. Окинув особняк взглядом, увидел, что окна квартиры Михаила светятся. Взбежал по лестнице, постучался. Двери открыл заспанный денщик Репнина Павлуха.

– Барин дома?

– Никак нет, вашбродь... Где-то бродят...

– А где бродит-то?

– Не могу знать.

– Жаль. Ладно, иди спи дальше.

Бесцельные блуждания привели барона на конюшню. Там было полутемно и тихо. Только слышно было, как вздыхают и переступают ногами лошади. Теплые запахи конюшни успокаивающе подействовали на Корфа. Вдруг тишину нарушило тихое ржание – через низкие двери денника к Владимиру тянулась лошадиная морда.

– Ласточка... Красавица моя. Хорошая, хорошая... Ну-ну, не балуй, – он достал из кармана черный сухарик и протянул его кобыле, игриво пытавшейся схватить его зубами за рукав. – На вот, полакомься. Знать бы еще, где твой хозяин бродит...

– Дык на сеновале он, князь-то, – раздался вдруг из полумрака чей-то хриплый голос.

– Князь Репнин?

– Он самый.

На сеновале стоял теплый духовитый запах свежескошенного сена. И было... не темно – сквозь прорехи в крыше светила яркая, бесстыдная в своей полноте луна. Князь лежал на спине, головой к барону, раскинув руки и закрыв глаза. Корф, стараясь не шуметь, на четвереньках подобрался близко к Михаилу, лег на грудь, скрестив под подбородком руки, и сверху заглянул Репнину в лицо. Оно было очень ясным, спокойным и удивительно молодым.

Длинной сухой травинкой, которую он зажал в крупных перламутровых зубах, Владимир пощекотал зажмуренные веки приятеля. Тот состроил смешную гримасу и усиленно зашевелил бровями, словно отгоняя назойливое насекомое. Корф тихо засмеялся.

– Это вы? – открыл глаза Репнин, и в этих, отсверкивавших под луной темной омутовой зеленью глазах Владимир не увидел неприязни. – Что вы здесь делаете? Как меня нашли?

– Интуиция... Вы все еще сердитесь на меня, князь?

– Нет... – задумчиво ответил Михаил. – Совсем нет. Я даже... благодарен вам. Ваш маневр, по чести сказать, был... своевременным. Хотя вы могли бы и обсудить его со мной!

Репнин, закинув голову назад и подставляя подглядывавшей за ними бесстыднице луне крепкую белую шею с игравшим на ней острым кадыком, посмотрел на барона снизу вверх и вдруг, изогнувшись своим большим и сильным телом, крепкими белыми зубами перекусил травинку, которую жевал Корф.

– Ах вот вы как?! – деланно возмутился тот.

Репнин рассмеялся, вскочил на ноги и, закидав Владимира сеном, бросился в глубь сеновала.

Корф, не раздумывая, рыбкой нырнул князю в ноги, поймал его на половине движения и уронил в сено. Несколько минут они самозабвенно боролись, наслаждаясь гибкостью, силой и совершенно мальчишеской беспечностью друг друга. Наконец барон, изловчившись, опрокинул князя на спину и уселся ему на грудь, упираясь руками в плечи и триумфально заглядывая в глаза своей усмиренной жертве.

– Сдаетесь?

– Сдаюсь... – задыхаясь от смеха, покорно согласился Репнин.

И вдруг изогнулся, стремительно скинул с себя Корфа и без колебаний сиганул вниз. Владимир после паузы прыгнул в кучу сена следом за ним.

– Вы похожи на деревенское пугало, мон шер, – встретил его веселый голос князя. – У вас целый стог сена на голове.

И барон почувствовал, как в его черную спутанную шевелюру осторожно проникли нервные длинные пальцы Репнина.

– Стойте смирно, я из вас солому вытряхну.

Владимир закрыл глаза. Чужие руки, бережно выбиравшие из его прядей травинки, дарили необычное волнующее ощущение, о природе которого Корф не задумывался. Ему просто было очень хорошо.

– Теперь моя очередь, – наконец оттолкнул он руки князя. – Потому что вы, друг мой, сейчас похожи на выпотрошенный тюфяк! ... Боже, Мишель, какие у вас мягкие волосы... Не дергайтесь, тут явно репей запутался. Все...

На развилке улиц, ведущих к их квартирам, остановились.

– Знаете что, барон...

– Что?..

– Сегодня я был счастлив.

– Я тоже... Спасибо вам.

– И вам... Покойной ночи, мон шер.

– Покойной ночи...

Расстались, уговорившись наутро встретиться на озере.

Но Корф Репнина так и не дождался. Вернувшись в гарнизон, узнал, что перед рассветом московский кавалергардский полк был поднят по тревоге и отведен на боевые позиции...

* * *

Две недели Корф жил, как в бреду. В будничных заботах гарнизонного резерва участвовало лишь его тело. Сердце, душа и мысли были далеко. Там, где под пулями абреков жил – если жил – князь Репнин. Один. Без него, Корфа.

Каждое утро с рассветом барон приезжал на озеро, отпускал Воронка, ложился лицом к небу, закрывал глаза и молился. Столько он не молился за всю свою предыдущую жизнь. Он не был очень уж набожным человеком и сейчас, обращая безмолвные свои мольбы небесам, не знал, к кому точно обращается. Отчего-то ощущал себя язычником.

– Господи, спаси его и сохрани. Верни мне его, Господи! Не отбирай... Не дай ему погибнуть... Пощади его, Господи...

А вечерами прятался у себя в спальне, всячески избегая встреч с князем Долгоруким. Боялся услышать плохую весть. В штабе едва успевали обрабатывать приходившие с театра военных действий сводки, Андрей возвращался домой, едва держась на ногах, и каждый раз, не увидев в гостиной Владимира, тихо подходил к дверям его спальни и шепотом произносил: «Сегодня в списках погибших и пропавших без вести имени Репнина нет...»

Он не знал точно, слышит ли его Корф. Но все равно каждый вечер повторял свой ритуал. Во-первых, потому, что прекрасно знал, какая тревога снедает друга. Во-вторых, потому, что князь Репнин и его, Андрея, не оставил равнодушным, и Долгорукому казалось: сообщая дверям спальни Корфа свою «сводку», он каким-то странным образом охраняет жизнь Мишеля...

И вот на третьей неделе своего ожидания Корф, возвращавшийся с ежеутреннего своего «молебна» на озере, с вершины холма увидел подступавшую к городу длинную вереницу всадников. У него перехватило дух. С места поднял Воронка в бешеный намет, черной молнией вынесся на дорогу, осадил коня, встал на стременах во весь свой немалый рост – и почти в голове колонны увидел знакомый силуэт.

– Спасибо тебе, Господи!

И снова бросил коня в галоп. Запыленные, уставшие всадники, некоторые из которых едва держались в седле, шарахались от несшегося по обочине громадного вороного жеребца.

– Дьявол, кого несет нелегкая?! Глаза, что ли, где потерял?! – в спину Корфу неслись ругательства, которых он не слышал.

Наконец поравнялся с головными шеренгами всадников, совсем близко увидел похудевшего, в испачканном кровью мундире князя – и не раздумывая врезался в строй.

– Миша!

Репнин обернулся.

– Живой... – выдохнул Корф.

Осадил Воронка рядом с Ласточкой, мгновение с жадностью смотрел в измученное, ставшее таким родным лицо, затем схватил князя за грудки, притянул к себе и крепко поцеловал прямо в губы.

– Корнет Корф! – раздался окрик полковника Грязнова. – Что за цирк?! На гауптвахту захотели?!

– Как прикажете, вашбродь! На гауптвахту так на гауптвахту! Хоть до конца жизни!

Грязнов открыл было рот, потом передумал, лишь махнул рукой вслед корнету, умчавшемуся вперед со счастливым смехом.

Однополчане же с любопытством посматривали на корнета Репнина, с задумчивым видом то и дело трогавшего обветренные, потрескавшиеся губы рукой. На лице его блуждала странная улыбка, которой, впрочем, Михаил не замечал.

Оказавшись наконец на гарнизонной конюшне, Репнин отдал поводья Ласточки сияющему денщику Павлухе, а с седла соскочить не успел – оттуда его сдернули сильные горячие руки. Корф сгреб князя, обнял изо всех сил и прижал к себе.

– Живой... Целый... Целый?

Отстранил от себя, быстро ощупал взглядом.

– Да целый я, целый... И живым буду, если ты мне вздохнуть дашь.

– Прости, – барон смущенно выпустил князя из объятий. – Понимаю, тебе отдохнуть надо с дороги, отмыться. Я потерплю... Только, мон шер, позволь мне вечером украсть тебя ото всех, ладно?

– Сделай милость, укради...

* * *

Вечером по возвращении московских кавалергардов ни Корфа, ни Репнина в офицерском клубе, гудевшем от голосов, не было.

– Господа, князя Репнина никто не видал? – перекрывая шум, раздался чей-то вопрос.

– Думаю, мы его нескоро увидим, – ответили из-за ближайшего ломберного стола. – Его Корф от себя ни на шаг не отпускает.

– Что вы хотите этим сказать, штабс-капитан? – холодно поинтересовался у говорившего поручик Лопухин.

– Только то, что все это время Вольдемар был сам не свой. Что, впрочем, объяснимо: друг под пулями, а тебя даже просто рядом нет...

– Да-а, кто бы мог подумать, что наш надменный барон способен на такие чувства?! Видели, как он Мишеля перед всем строем сгреб... Аж завидно. Обо мне бы кто так же переживал...

– И не говорите, поручик. Эк их друг на друге завязало-то...

* * *

А в это время в гостиной квартиры Корфа и Долгорукого царил полумрак. Большую уютно обставленную комнату освещала лишь пара канделябров.

Репнин стоял, упершись лбом в стекло.

– Хандрите, князь? Не надо. Все позади...

– Надолго ли?...

Вдруг Михаил улыбнулся и лукаво покосился на Корфа.

– Мне показалось, или несколько часов назад мы были на «ты»?

– Ну... – покраснел Владимир. – Я был не в себе от радости, что с вами все в порядке, и ... превысил полномочия. Не гневайтесь уж на идиота...

Вместо ответа князь подошел к столу, налил два бокала вина и протянул один барону.

– Предлагаю узаконить переход на новый уровень отношений по всем правилам.

Глаза Корфа полыхнули синим пламенем.

– За тебя, Володя...

– За тебя, Миша...

Они сдвинули края бокалов, отпили, не отрывая друг от друга глаз, осторожно поставили недопитое вино на край стола, обнялись и расцеловались.

Сели на турецкий диван близко друг к другу, помолчали. Корф потянулся передать Репнину бокал – их пальцы соприкоснулись на высокой тонкой ножке. Оба на мгновение замерли. Владимир не отводил глаз от лица друга, на котором причудливым образом плясали тени. Придвинулся еще ближе – ему необходимо было ощущать живое тепло сильного большого тела князя. Потом осторожно потянулся, прижался лбом к виску, прошептал:

– Боже, Миша... Так тяжко было ждать... Каждый вечер прятался от Андрея. Боялся, что вот войдет сейчас мой штабист – и я по глазам его прочитаю ужасную весть...

Михаил отставил бокал, повернулся к другу, взял в ладони его лицо, даже в сумерках отливавшее перламутром.

– Володя, посмотри на меня... Я жив. Все хорошо. И всегда будет хорошо. Обещаю – со мной ничего не случится, пока ты... Пока я нужен тебе...

* * *

Разморенный вином, уютом и компанией Владимира, Репнин заснул. Прямо там, где сидел. Владимир, ласково улыбнувшись, подсунул под растрепанную голову друга подушку, накрыл его легким шерстяным пледом – и уселся в кресло подле дивана, думая о чем-то своем.

В прихожей раздался шум. Из штаба вернулся Андрей. Корф пулей вылетел из гостиной.

– Тише, Андрюша! Князя разбудишь.

– А-а, – протянул Долгорукий. – Получил своего Репнина обратно. Целехонький?

– Ты ревнуешь ?– спросил Корф, с улыбкой обнимая Андрея за плечи.

– Избави господи, Володя!

И посмотрел на спящего странным взглядом, в котором плескалась смесь самых разных чувств, основным из которых было уважение пополам с удивлением.

– Знал бы ты, Вольдемар, чего он там навоевал! Рапорты читаем, как рыцарские романы. К кресту представлен твой Репнин. И к званию поручика. Эдак он тебя обскачет, душа моя!

– Пускай скачет, – с нескрываемой нежностью произнес Корф. – А уж я не отстану...

* * *

Утром Владимир проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо, одновременно легко зажимая ладонью рот.

– Проснись, соня! Ну проснись же! Ага... Вставай, опаздываем. Только тихо, Андрея не разбуди.

Увидев, что Корф выпутался-таки из крепких объятий Морфея, Репнин уселся на подоконнике открытого окна, свесив наружу ноги.

– Одевайся, поехали на озеро, а то рассвет уже скоро. Пропустим.

– Почему нельзя воспользоваться дверями? – спрыгивая в окно следом за князем, ворчливо поинтересовался до конца еще не проснувшийся барон.

– В тебе что, ни капли романтизма нет? Двери – это так... буднично.

Возле ограды особняка пофыркивали и копали копытами землю Ласточка и Воронок. Репнин с разбегу взлетел на спину своей кобылы, с места послал ее в галоп.

– Догоняй, копуша!

Владимир проснулся окончательно, счастливо смеясь, пришпорил Воронка и, низко пригнувшись к могучей шее и отплевываясь от лезшей в рот жесткой гривы, понесся следом.

На берег озера их вынесло словно ураганом, с разгону влетели в холодную по утру воду, разом вымокли с ног до головы от фонтана брызг – и остановили ронявших с губ пену коней. Перешли на шаг и медленно двинулись по кромке воды, касаясь друг друга коленями.

– Искупаемся? – покосился на друга князь.

– А мы еще разве не?.. – барон многозначительно посмотрел на свою промокшую и липнувшую к телу рубаху.

Репнин рассмеялся, спрыгнул с коня, быстро скинул штаны и рубаху, отшвырнул их в траву подальше от воды, нимало не смущаясь взгляда Корфа, потянулся всем своим красивым телом и нырнул.

– Ну, я поплыл! А ты как хочешь!

Барона он опередил в лучшем случае на корпус. Когда Корф догнал князя, вершины гор уже порозовели в ожидании скорого рассвета. Молча и спокойно плыли рядом, то и дело касаясь друг друга руками, до тех пор, пока от берега не раздалось вдруг тревожное ржание лошади. Репнин тут же перестал грести, обернулся («Ого, далеко заплыли!»), рассмеялся.

– Придется возвращаться, а то Ласточка за нами рванет.

– Она что, у тебя нянькой подрабатывает?

– Я же говорил – маменькин подарок. Набралась, понимаешь, привычек... Иногда мне даже кажется, что маман каким-то чудесным образом через эту кобылу с меня глаз не спускает!

От смеха Владимир наглотался озерной воды, закашлялся – и Мише пришлось даже колотить его по спине.

Выбрались на берег как раз в тот момент, когда над пиками далеких гор показался яркий до рези в глазах золотой ободок солнца. Владимир взбежал на высокий берег – и встретил восход лицом к лицу со светилом, раскинув в стороны руки, как крылья, и откинув назад голову с черно-золотым под солнцем нимбом волос.

Репнин смотрел на облитое рассветными лучами тело Корфа. Взгляд скользил по сильным, чуть покатым плечам, широкой спине с ожерельем позвонков, узкому тазу с крепкими круглыми ягодицами, длинным мускулистым ногам...

Вдруг барон обернулся.

– Вы бесстыдно рассматриваете меня, князь! Я кожей ощущаю ваш взгляд. От него... жарко.

Лицо Михаила стало пунцовым.

– Простите, – он отвернулся, пряча стыд.

– Я не сказал, что мне это неприятно. Но вы никогда раньше так не смотрели.

Князь вдруг рассмеялся.

– Вы удивительно красивы, друг мой, этого не заметить может только слепой от рождения. Вот и я увидал при первой же нашей встрече. Просто боялся оскорбить вас откровенным разглядыванием.

– А что изменилось сейчас? И почему это мы опять перешли на «вы»? – Корф сбежал с холма и по-кошачьи опустился в высокую, начавшую подсыхать траву близко от князя.

– Когда флиртуешь, трудно говорить объекту флирта «ты»...

– А мы флиртуем?

– Отчаянно! – храбро ответил Репнин и севшим голосом добавил: – Мне страшно нравится на вас смотреть. Это ужасно, да? То есть на тебя...

Корф перевернулся на спину и расхохотался. Потом посерьезнел.

– Если вам... тьфу, тебе будет от этого легче, готов признаться в том же грехе. Но ты не ответил на мой вопрос...

Репнин сел, обхватив колени руками. Взгляд его стал отсутствующим.

– Знаешь, там (он качнул головой куда-то в сторону гор, и Владимир понял, что князь имел в виду войну, казавшуюся в это утром чем-то очень далеким и ненастоящим) начинаешь понимать, как хрупко земное существование. Летишь в атаку, что-то орешь, машешь шашкой, слышишь визг пуль – визжит, значит, не твоя, – а вокруг тебя падают люди. А ты даже не можешь оглянуться, чтобы понять, кто упал, ранен ли только или уже мертв... А вечером в лагере ждешь возвращения уцелевших и понимаешь, что завтра точно так же могут ждать тебя. И не дождутся... И начинаешь лихорадочно цепляться за то, что есть в твоей жизни. Смотреть, слушать, обонять, осязать, запоминать вкус... Понимаешь, что это – не вечно, и... перестаешь испытывать какой-либо стыд или сомнения.

– Вот, – после паузы как-то неловко проговорил Михаил. – Как-то так, наверное, я могу это объяснить. Я... безнадежен?

Владимир приподнялся на локте, протянул руку, но не коснулся, заглянул в глаза.

– Ты... Ты вчера обещал, что с тобой ничего не случится! А сам под пули лез, как берсерк, я знаю, мне Андрей рапорты пересказывал!

– Я... Знаешь, что они с Сашей Апухтиным сделали? Его тело домой в заколоченном гробу отправляли. А я видел... Разглядели, что офицер, и над трупом надругались. Сволочи! И мне хотелось как можно больше этих... этих... гадов на тот свет отправить. За Сашу... Может, был среди них тот, кто ему глаза вырезал!

И Репнин наконец-то заплакал.

– Миша... – это было все, что смог выговорить Владимир, обнимая плечи друга и притягивая его вздрагивавшее от рыданий горячее тело к себе.

Слезы князя кончились быстро, а дрожь никак не утихала. Владимир держал его в объятиях и баюкал, как ребенка, шепча какие-то бессвязные, глупые, нежные слова. Впрочем, их смысл был неважен – Михаил слушал лишь голос...

Наконец справился с собой, выпутался из горячих настойчивых рук.

– Прости, я чуть не забыл... – он порылся в одежде, достал какой-то маленький сверток. – Вот. Смотри, что у меня есть.

На ладонь Корфу скользнули два медальона на простых металлических цепочках – половинки старинного, перерубленного шашкой надвое бронзового динара.

– Что это?

Михаил вдруг покраснел и отвел глаза.

– Когда домой ехали, я эту штуку в одном ауле в пыли подобрал... Подумал – мы можем обменяться ими... Вроде амулетов... Две половинки одного целого – как символ дружбы... Плохая идея, да? Я... тороплюсь?..

– Ты никуда не торопишься....

Корф поднялся на ноги, потянув следом Репнина. Они стояли близко, но не касались друг друга. Владимир взял в руки один медальон, коснулся губами почерневшей бронзы – и надел цепочку на шею Михаилу. Тот повторил жест, а когда половинка монеты скользнула в ложбинку на широкой груди Корфа, осторожно накрыл ее ладонью и прошептал: «Да хранит тебя Господь, душа моя...»

И посмотрел в глаза Владимиру, принося молчаливую клятву, словами которую было не выразить.

* * *

Маленькой, очень маленькой получилась эта передышка от войны для князя Репнина. Всего-то несколько дней отвела ему судьба на то, чтобы попытаться отчиститься от грязи, крови и воспоминаний. Две недели боев чувствительно изменили князя. Натура тонкая, ранимая, романтичная, он почти все в этой жизни принимал близко к сердцу. Странные, непонятные, но такие волнующие отношения с бароном Корфом, точного определения которым он то ли не еще мог, то ли отчего-то боялся дать, заняли серьезное место в мишиной системе ценностей. Настолько серьезное, что Репнину даже стало страшно. Князь понял, что каким-то причудливым образом зависит от властного, взбалмошного, порой жесткого, а порой несказанно нежного и пылкого барона. Прежде Репнин никогда не ощущал себя чьей-то собственностью. Даже родители не имели над ним такой власти, какую помимо мишиной воли приобретал над ним Корф.

Но странное дело – зависимость должна была бы пугать довольно своевольного по природе князя, или хотя бы вызывать неприятие, но почему-то в случае с Корфом этого не происходило. Напротив. Когда однажды утром, проснувшись по обыкновению в квартире Корфа и Долгорукого после очередной уютной приватной вечеринки, Репнин обнаружил, что на кухне распоряжается не кто иной, как его денщик Павлуха, а возле кровати, на которой спал князь, аккуратно сложены его еще не распакованные вещи, и понял, что никуда идти не надо, потому что теперь он живет здесь, у Михаила даже не получилось как следует рассердиться! Хотя он очень этого хотел.

В первый момент, поняв, что его переселили, не спросив его мнения на сей счет, он испытал приступ дикой ярости. По какому-то волшебному стечению обстоятельств ни Павлуха, ни сам Корф в эти минуты ему на глаза не попались. Когда же улыбающийся и взъерошенный со сна Владимир ввалился в гостиную и счастливо пожелал ему доброго утра, вся ярость улетучилась и Репнин лишь обреченно махнул рукой.

– Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь? – поинтересовался Корф, стянув с тарелки князя еще теплый хрустящий хлебец, печь которые так ловко умел прекрасный повар Павлуха.

– А какой толк спрашивать? Ты же ответишь, что так нам всем будет лучше и удобнее..

– Но так нам всем действительно будет лучше и удобнее, разве нет? К тому же ты все равно две ночи из трех проводишь здесь, а не в своей постели!

– Поэтому и не спрашиваю. Хотя ты бы мог хотя бы для порядка спросить, хочу ли я жить с тобой под одной крышей...

– А ты... не хочешь? – барон изо всех сил пытался скрыть свою настороженность, но это ему плохо удалось.

Мгновение Репнин боролся со страшным искушением разыграть Корфа, заставить нервничать и оправдываться, но не стал.

– Да нет, мон шер, я-то не против. Но хоть мнение Андрея ты спросил?

– Мой другой князь, – прошептал Владимир, близко придвинувшись к уху Михаила, – всегда поддерживает меня во всех моих начинаниях...

– Не ждите того же, – в ответ Репнин чуть развернулся и закончил фразу, почти касаясь губами уха Корфа, – от меня... Я уступаю лишь потому, что лень сопротивляться...

Куда завел бы юных корнетов сей возбуждающий диалог, осталось тайной. В дверях гостиной возник заспанный князь Долгорукий, близоруко понаблюдал за своими сожителями – и ворчливо констатировал:

– Опять бессовестно кокетничаете друг с другом. Хотя бы на завтрак перерыв сделали...

Застуканные на месте преступление корнеты рассмеялись, пряча друг от друга глаза.

– Доброго утра, Андрей. Скажите, этот невозможный деспот хотя бы с вами обсудил идею моего переезда? Мое присутствие здесь не доставит вам неудовольствия?

– Знаете, князь, – жалобно проговорил как следует не проснувшийся Долгорукий, не преминувший, тем не менее, сцапать с тарелки Репнина последний павлухин хлебец, – когда вы обращаетесь ко мне на «вы», я чувствую себя... отдельным.

– Это легко поправить, – произнес Корф, поднимаясь со стула и одновременно сигналя Репнину глазами.

Барон легко поймал Андрея сзади за локти и развернул лицом к Михаилу. Репнин, смеясь, подошел близко к Долгорукому, осторожно снял с него очки в тонкой железной оправе, наклонился и легонько поцеловал в край губ.

– Так ТЕБЕ лучше?

Андрей покраснел как рак, выпутался из рук Корфа, отобрал у Репнина очки, аккуратно нацепил их на нос, поправив указательным пальцем на переносице, и чопорно произнес:

– Так действительно лучше. Но вы все равно невозможны, Репнин! То есть ты невозможен.

И под дружный хохот приятелей деланно обескураженно добавил:

– А на «вы» ругаться удобнее.

Почти семейная идиллия молодых военных длилась недолго. Три дня спустя весь гарнизонный резерв включая штаб во главе с командующим фон Розеном выдвинулся на боевые позиции. Готовилось наступление.

* * *

Первое напоминание о том, как жестоко и больно может бить реальная жизнь, пришло через три дня после того, как полки встали лагерем в горах. Вечером в палатку, которую на троих делили Корф, Репнин и Долгорукий, ввалился Андрей. С правой рукой на перевязи... Владимир с Михаилом, раскрыв рты, молча смотрели на приятеля.

Первым опомнился Корф.

– Что это? Откуда? Где, черт побери, ты шлялся, если тебя пулю поймать угораздило?!

– Залетная, случайная, со всяким может случиться, – слабо отбивался Долгорукий от Репнина, который обнял его за плечи и пытался усадить в самый удобный угол, одновременно стараясь налить ему горячего чаю, и от Корфа, пытавшегося в это же самое время сунуть в здоровую руку князю миску ароматнейшего супа.

– Да что вы облепили меня, как клуши деревенские?! – наконец возмутился Андрей. – Царапина это, понятно?! И я не инвалид!!!

Наконец комизм ситуации дошел до Михаила и Владимира. Первым хохотнул Корф.

– Ну где еще, скажите на милость, могут ранить штабиста, как не в лагере?

– Ты, Аника-воин, не смей обижать раненого! – шутливо налетел на него Репнин, и Долгорукий, в ответ на реплику Владимира пожелавший было обидеться, не выдержал и начал хохотать вместе с друзьями.

Но еще через три дня им было уже не до смеха – войска начали осуществлять разработанный штабом план по захвату имама Шамиля, начались бои, и главным занятием стало ожидание. И не было в эти дни минут счастливее тех, когда к ночи в палатке собирались все ее обитатели – уставшие, грязные, иногда злые, иногда на грани истерики от пережитого, но – живые.

А на исходе второй недели беспрерывных боев Репнин не дождался дома Корфа. Ночь не смыкал глаз, но и к утру барон не объявился. Едва забрезжил рассвет, как князь уже топтался у штабной палатки, ожидая увидеть Долгорукого, последние несколько ночей не покидавшего рабочего места. Андрей с красными от хронического недосыпания глазами вышел к Михаилу – и окаменел, увидев выражение его лица.

– Что?..

– Владимир не вернулся, – тяжело произнес князь. – Я вчера все госпитальные палатки прочесал – нету его среди раненых. Прохор говорит, Воронка тоже нету – может, это хорошая примета, а может, нет. Я хотел спросить – списки убитых не посмотришь, может... Нет, я даже додумывать эту мысль не хочу...

– Миша, – Долгорукий взял Репнина за плечо, но тот вырвался.

– Он не мертв, я чувствую. Если бы его убили, я бы знал, я бы...

– Успокойся, – Андрей все-таки поймал Репнина за руку. – Верь себе. Веришь, что он живой, – значит, так и есть. И значит, остается надежда, что в плену, и мы его найдем.

* * *

Корф действительно оказался среди пленных. Самому себе он через силу признался, что совершил глупость, оставшись возле трех раненых артиллеристов уже после того, как была дана команда отойти на прежние позиции. Ну не смог он бросить этих людей одних, хотя и сам не понимал, чем, собственно, он им поможет. И когда на них налетел разъезд озверевших от крови всадников Шамиля, даже выстрелить не успел. А вот избавиться от офицерского мундира, как ни умоляли его товарищи по несчастью («Увидят, что офицер, замучают до смерти! Ваш мундир для них, что красная тряпка для быка, звереют, лютуют! Не делайте глупости, вашбродь, скиньте китель-то, может, уцелеете!»), не захотел. Из гордости.

И сейчас валялся на дне глубокой, закрытой поверху досками ямы вместе с десятком других русских пленных, едва сдерживая стоны. Все та же идиотская гордость не позволяла проявить слабости, хотя ему не то, что стонать, орать хотелось от боли в измочаленной нагайками спине. Лежа на груди, Корф кусал себя за запястье, пока кто-то из пленных, бормоча успокаивающие слова, пытался куском его же рубахи стереть кровь и грязь с багровых рубцов. Сознание то покидало барона, и он впадал в благостное забытье, позволявшее отдохнуть от постоянной боли, то возвращалось, и тогда он снова в кровь кусал губы и пальцы, давя рвавшийся наружу крик.

Его вытаскивали из ямы по нескольку раз на дню, и каждый раз, зная, что сейчас последует новая порция издевательств, он лишь наделся, что Господь смилостивится, что мучители, почему-то не спешившие отправить свою жертву на тот свет, наконец-то утратят последнюю осторожность и смерть избавит его от этих мук... Но его каждый раз окатывали ледяной водой из ведра и пришедшего в себя бросали, как рухлядь, обратно в яму. И каждый раз простые солдаты, делившие с ним тюрьму, успевали поймать его на руки до того, как он, грохнувшись на дно, переломал бы себе пока еще остававшиеся целыми кости. И каждый раз кто-то из них, причитая, молясь и страшно ругаясь, пытался как мог облегчить барону страдания.

Иногда, забываясь бредовым сном, Владимир видел странные, тревожившие его картины прежней жизни, какие-то светлые, излучавшие покой и счастье фигуры, особенно одну... Он не мог различить черт лица, распознать голос, но почему-то знал, что эта фигура – главная в его сне-бреду, и тянулся к ней из последних сил, звал, молил о помощи, об избавлении... И откуда-то из страшного далека приходила волна нежности и надежды, и едва уловимый бессвязный шепот, вселявший веру в то, что ему, Корфу, все-таки стоит цепляться за жизнь...

* * *

А в лагере русских войск бешеным зверем метался князь Репнин.

Каким-то чудом он сумел убедить начальство и нескольких товарищей-офицеров, что если Корф в плену, имеет смысл организовать операцию по спасению. Хорошо запомнил странный стеклянный взгляд графа фон Розена, который, дав «добро» на попытку найти и освободить барона, искоса глянул на стоявшего возле плеча князя поручика Лопухина, который, поймав этот взгляд, с минуту удерживал его, а потом коротко кивнул.

– Что это было, поручик? – спросил пересохшими губами по выходе из генеральского шатра.

– Приказ.

– И какой, можно узнать?

– Мне приказали принять участие в вашей авантюре и при этом напомнили, что за вашу жизнь и жизнь барона Корфа я отвечаю головой.

Репнин резко развернулся на месте, жестко уперся ладонью в грудь Лопухину.

– С чего бы фон Розену так заботиться о наших жизнях? И откуда, скажите на милость, такое доверие вам?..

– Ваши жизни на вес золота потому, что в войсках категорически не хватает офицерского состава. Вам обоим, кстати, и звание поручиков вне очереди именно по этой причине дали. Ну и за характер, конечно. Что же касается доверия...

Лопухин помолчал. И после паузы тихо, так, что Репнину пришлось встать к нему почти вплотную, сказал:

– Помните, князь, я вам как-то рассказал историю моей жизни? Моего друга... Фамилия моего Сержа был фон Розен...

И жестко посмотрел в глаза князю:

– Вот почему я костьми лягу, а сделаю все, чтобы сохранить вам жизнь.

* * *

Разведку удалось организовать быстро и качественно. Помог денщик Корфа Прохор. Репнина и раньше занимала мысль, откуда у барона такой слуга – среднего роста, гибкий как лоза, остроносый, остроглазый, с черными, как смоль, патлами. Сейчас внешность Прохора была как нельзя кстати – только с такой рожей можно было рискнуть и пробраться в лагерь абреков, чтобы попытаться найти схрон, где держат русских пленников. Посылать на такое дело своего Павлуху, хотя тот и рвался в бой, было нельзя.

– Тебя с твоей русопятой рожей и пшеничными вихрами через пять минут раскусят, а через шесть зарежут, как поросенка, – отбрил коллегу Прохор. – А мы, цыгане, везде есть. Я уж тут неподалеку и табор приметил... Помогут родичи, как пить дать. Особенно если денег посулить...

– Цыган... – протянул Репнин. – Я так и думал. Только вот откуда же у Вольдемара цыган-то в услужении? Впрочем, Бог с ней, с этой тайной. Проберешься в лагерь, узнаешь, где наших держат, мигом назад – и никакой цыганской самодеятельности! Башку сверну!

Пронырливый цыган вернулся через сутки. Улыбнулся во весь рот.

– Вороного видал на коновязи. Сразу понял – барон где-то рядом, иначе этот зверюга уже давно ушел бы оттуда, и никакой силищей его бы не удержали. Предан, как собака. Он мне и яму, где их держат, показал. Я ему повод-то подпилил, он и пошел по следу ровно гончая. Отвлек внимания на себя – пока его абреки по всему лагерю ловили, я к яме-то сползал, огляделся. Сторожат. Трое. Сменяются дважды в сутки. Сколько человек внизу, не скажу, но вроде не меньше десятка.

И потемнел лицом.

– Владимира Иваныча видал. Мучают его, ироды. Как тряпка на руках обвис, но живой.

Повернулся к Репнину, отшатнулся, увидев взгляд князя, но взял себя в руки.

– Не надо бы спешить-то, вашбродь. С трезвым умом туда надо, не так...

– Ты мне указывать будешь?! – взбеленился князь.

– Прав Прохор, – тут же послышался спокойный голос Лопухина. – Ты же живым хочешь своего друга вернуть, а не его тело...

* * *

Операцию по спасению Корфа разработали на удивление быстро. Возможно, сказалось настроение Репнина – сам себе князь напоминал пережатую пружину на взводе: чтобы взорваться, простого сквозняка могло оказаться достаточно. Лопухин, не скрываясь, смотрел на него с тревогой и старался лишний раз из поля зрения не выпускать. Михаила это нервировало, но он понимал: поручик ему только добра желает. И кое-как мирился.

На вторые сутки после возвращение «разведчика» Прохора, на исходе ночи, в самое темное время суток в горах, в лагерю абреков Шамиля подбиралась группа из пяти человек, командовал которой Репнин. Еще пятеро во главе с поручиком Лопухиным осталась примерно в километре от лагеря, на входе в узкое ущелье.

Добрались до коновязи на дальнем краю лагеря. Тут их чуть было не застукали – корфовский Воронок, учуяв знакомые запахи, заржал было, забился, но Репнин каким-то чудом успел утихомирить жеребца прежде, чем он переполошил остальных лошадей. Обнял за морду, погладил, поцеловал между ноздрями, зашептал что-то в ухо, отвязывая повод и накидывая на могучую шею.

– Стой здесь, родной, пока хозяин не позовет. Стой как стоял, не подведи, не устрой переполоха раньше времени. Слышишь, зверь? На тебя вся надежда.

За князем скептически наблюдали прапорщик Волков и подпоручик Барятинский, добровольцы его отряда.

– Не дури, князь! – не выдержал первый. – Неужто веришь, что конь слова твои понимает?

– А как же, – протянул откуда-то из темноты Прохор. – Зря, что ли, барину моему служит. Все-е понимает.

– Прохор, Павел, – шепотом позвал Репнин. – С десяток лошадей отвяжите – могут понадобиться. Остальным подпруги да поводья подрежьте. Ежели хоть один чеченец в погоню верхами уйдет – самолично глотку перегрызу!

– Не извольте беспокоиться, вашбродь, – нехорошо улыбнулся в ответ Прохор, – ни один не поспеет.

– Хорошо. Как вороной с коновязи уйдет, начинайте. И смотрите у меня – там ведь, кроме Владимира, наверняка еще раненые есть... Если верховая погоня будет – не уйдем.

– Да уж шли бы вы по своим делам, барин, – ворчливо отозвался Павлуха. – Мы тут сами как-нибудь. Чай не дети.

– Павел! Язык-то придержи, – в голосе князя была не злость, а какое-то яростное веселье.

Часовых у ямы с пленными сняли быстро и бесшумно. Репнин испытал душное темное удовольствие, когда под его кинжалом захрипел первый горец. Подполз к яме, тихо позвал: «Есть кто живой?»

После паузы отозвались голоса: «А кто спрашивает-то?»

– Свои. Расползитесь там как-нибудь по стенкам, сейчас лестницу спустим.

Первым в ямную черноту скользнул Михаил. Встал на ноги, запалил фитиль в лампе. И увидел возле стены Владимира. Барон лежал на животе, отвернувшись лицом к стене, и никак не реагировал на происходящее. У князя упало сердце.

– Володя, – присел возле друга, взял за плечо, увидел, что на какой-то белой тряпице, прикрывавшей спину, коркой зачерствела кровь, голос вдруг стал хриплым. – Володя мой... Что они с тобой сделали?

– Вы аккуратнее с ним, вашбродь, – раздался из темноты голос, – истязали его, вся спина сплошная рана. Вот уже несколько часов без памяти...

– Вы давайте-ка наверх по одному. Раненые есть?

– Есть один.

– Обвяжите веревками и поднимите. И торопитесь, времени у нас в обрез.

– А с ним-то как ? – спросил, проходя мимо, Волков и кивнул на Корфа.

– Я сам, – прошептал Михаил и осторожно обнял друга за плечи.

– Володя, – позвал настойчиво. – Володя. Очнись, душа моя. Очнись. Уходить нам надо.

Звуки родного голоса прорвались к затуманенному болью сознанию барона. Корф вдруг застонал, пошевелился, поднял голову, подслеповато прищурился на Репнина. Потрескавшиеся, искусанные в кровь губы его пошевелились.

– Ты... – едва расслышал Михаил. – Откуда ты?.. Как? Зачем?..

– Потом отвечу, душа моя, потом. Встать сможешь? Очень нужно, чтобы ты встал, понимаешь?

– Попробую... А зачем?

– Уходить надо. На лестницу поднимешься? Я подстрахую, я рядом буду.

Барон медленно, давясь криком и стоном, начал подниматься на ноги. Князь хотел помочь – и с испугом ощутил, как тело друга от прикосновения его рук стало каменным, как на мгновение прервалось хриплое дыхание.

– Не надо, – выдохнул Владимир, – я сам.

– Хорошо, сам, я только поддержу.

– Я сам, – повторил упрямо и полез вверх.

Выбрался из ямы и чуть не потерял сознание.

– Нет, Володя, нет, – тут же услышал настойчивый шепот Ренина. – Держись. Не падай. Сейчас все кончится, только продержись еще пару минут.

И в темноту:

– Где раненый?

– Тута. Идти не сможет.

– И не надо.

Князь тихо свистнул – и неизвестный куст, росший неподалеку от тюрьмы, обратился в лежавшую на земле замаскированную лошадь.

Михаил быстро подвязал под животом кобылы стремена, узлом завязал на шее длинный повод и шепотом приказал:

– Куш, Ласточка.

Лошадь легла.

– Давайте раненого.

Когда солдата усадили верхом, всунул его ноги в стремена и приказал:

– Держись за гриву всем, чем сможешь, хоть зубами, но не падай. Она тебе сама донесет. Не бойся. В обиду не даст.

И повернулся к Корфу, опиравшемуся на плечи Барятинского и Волкова.

– Володя, свистни Воронка.

Тот подчинился, даже не осознав просьбы. С изорванных губ сорвался странный звук, тихий, меньше всего похожий на свист, но из темноты в ответ на него раздалось бешеное ржание и топот копыт. На дальнем конце лагеря поднялся страшный переполох.

Из темноты прямо напротив Корфа возник громадный конь. Учуяв хозяина, встал как вкопанный. Репнин быстро подошел к Воронку, скомандовал «куш!», и когда конь опустился на колени, помог Корфу сесть в седло. В ту же минуту, но с другой стороны, не оттуда, откуда пришел вороной, возникли два всадника с конями в поводу.

– Молодцы! – встретил их Репнин. И скомандовал:

– Все в седло! И ходу, ходу!

– Прохор!

– Да, ваш бродь?

– Погоня была?

– Был один, – вместо Прохора ответил Павлуха. – Так этот... фокусник... его ножом влет снял.

По приказу Репнина денщики верхами встали по обе стороны от едва державшегося в седле барона, плотно сжали его плечами с двух сторон, чтобы не упал, – и кавалькада галопом ушла в темноту.

Когда спасители и спасенные оказались возле входа в ущелье, Репнин отстал от коллег. Приостановился. Прислушался. В лагере царила страшная суматоха, и по направлению к ущелью слышались звуки погони.

– Вычислили, собаки, – шепотом выругался князь и поднял голову к небу, где уже было видно, как розовеют верхушки горных пиков.

Помедлил, потом снял с плеча седельную сумку, что-то оттуда достал, пустил коня медленной рысью – и в три приема подкинул в воздух дымовые шашки. Три негромких выстрела – и в ущелье выросла плотная дымовая завеса. Ветра не было – и маскировка надежно скрывала беглецов от глаз преследователей.

– Ай князь, ай умница, вот басурманам сюрпризик-то будет! – проговорил, опуская бинокль, Лопухин. И приказал своим напарникам: – Как только Репнин въедет в ущелье, взрываем.

Князь, ощутив, как по плечам и затылку забарабанили осколки камней и щебенки, оглянулся – вход в ущелье был аккуратно забаррикадирован завалом, в нескольких метрах от которого колебалась стена дыма. Поднял глаза вверх – и встретил улыбающееся лицо Лопухина. Поручик в ответ показал большой палец.

* * *

Главный врач гарнизонного госпиталя, осматривавший спину Корфа, матерился, не стесняясь толпившихся в палатке солдат и младшего медперсонала. Потом вдруг замолчал, внимательно посмотрел на барона и попросил всех посторонних удалиться.

– А теперь, господин Корф, давайте начистоту... Что еще с вами там делали?

Лицо Владимира превратилось в мертвую белую маску.

В это же время к Репнину, ждавшему друга возле их общей палатки, подошли Прохор и Павлуха.

– Барин... – окликнул задумавшегося князя цыган. – У Воронка седло в крови...

Если он и хотел что добавить, то не смог – от взгляда Михаила поперхнулся словами.

– Кому проговоритесь, – страшным шепотом произнес князь, – пожалеете, что на свет родились.

– Побойтесь Бога, барин! – возмутился Павлуха. – Могила!

Репнин, зажмурившись, до крови укусил себя за губу: ему хотелось немедленно, прямо сейчас ворваться в лагерь абреков и изрубить в капусту всех, кто попадется под руку, – за то, что эти поганые псы сделали с его другом.

– Лучше бы убили, гады...

– Я понимаю, какие желания обуревают вас, Репнин, – раздался за его спиной спокойный голос поручика Лопухина. – И понимаю, что остановить вас не сможет даже Господь Бог. Но поостерегитесь лезть туда сейчас. Слишком опасно.

– Я не ребенок, поручик, и понимаю, что можно, что нельзя и когда это лучше всего сделать, – холодно ответил князь. – Но... Спасибо за заботу.

– Если понадобится помощь, я к вашим услугам.

– И за это спасибо. Будет нужда, непременно воспользуюсь.

* * *

Спина заживала мучительно. Еще мучительнее заживали другие раны, не видные глазу. Особенно сильно гордость и самолюбие Корфа саднили тогда, когда он ловил на себе взгляды Михаила. Друг оставил попытки поговорить по душам довольно быстро, напоровшись на глухую стену отчуждения со стороны барона. И чем дальше по времени отстоял от них плен и побег, тем больше тоски и боли становилось в глазах князя. Корф понимал, что причина этой боли – он, но не мог пересилить себя.

А Репнин, наблюдая за тем, как все больше и больше отчуждается от него друг, понимал, что теряет его, теряет, возможно, самое дорогое, что у него есть, но ничего не мог поделать. Он видел, что Корфу очень нужно выговориться, что пережитое буквально сжигает его изнутри, однако по какой-то причине с ним барон говорить отказывался.

– Володя, пожалуйста, скажи мне, что тебя грызет!

И бессильно слышал в ответ:

– Тебе не нужно этого знать.

Понимая, что обязательно нужно что-то предпринять, Репнин наконец обратился за помощью к Долгорукому.

– Андрей, может, ты с ним поговоришь, может он тебе расскажет, откроется. Молю тебя – попытайся! Мочи нет видеть, как мучается, а помочь ничем не могу. Он мне не позволяет. Не подпускает к себе. Отталкивает... Уходит от меня все дальше и дальше...

Андрей сдался.

– Володя, – осторожно начал он. – Почему ты не хочешь поговорить с Мишей? Ты ведь мучаешь его. И себя тоже. Он помочь хочет, а ты гонишь его от себя...

– Я его не гоню! Я не специально! Не могу я ему рассказать, как там надо мной измывались, не могу! Хочешь, чтобы ему эти кошмары каждую ночь снились? Хватит того, что я засыпать боюсь...

– Тогда со мной поговори. Пожалуйста. Ты ведь сгоришь, если будешь носить это в себе. Поделись. Выговорись. Выкричись, если нужно. Я буду слушать, не перебивая и не задавая вопросов...

Корф сдался.

– Только поклянись, что Мишелю ни-че-го не расскажешь.

– Клянусь.

Репнин сидел метрах в трех от палатки на какой-то кочке спиной ко входу, жевал травинку и покладисто ждал, когда Владимир и Андрей закончат эту исповедь. Ему было больно от того, что не его Корф выбрал в конфиданты, но он смирился: если так будет лучше его другу...

Часа через два из палатки вывалился Долгорукий с посеревшим лицом, не сел – рухнул на траву рядом с Михаилом, снял очки, зажмурился, крепко потер веки, аккуратно надел очки, прижав их пальцем на переносице.

– Только ни о чем меня не спрашивай, – тускло попросил Репнина.

– А мне и не нужно. Я сам обо всем догадался...

– Откуда ты такой догадливый на нашу голову?!..

Но князь словно не слышал реплики Андрея.

– Достаточно посмотреть, как он от рук моих шарахается... – Михаил растерянно смотрел на свои ладони и безнадежно произнес: – И что же мне теперь делать-то, а?..

Князья сидели спиной к палатке и не могли видеть, как в проеме стоял, смотрел на них и слушал их разговор Владимир Корф.

Когда Андрей, немного придя в себя, вернулся в штаб, Репнин еще посидел на облюбованной кочке, погруженный в невеселые свои мысли, затем поднялся, вошел в палатку. Владимир лежал на своей койке, как обычно, лицом вниз, и вроде бы спал. Не желая тревожить друга, Михаил на цыпочках прокрался внутрь и уселся на сложенные одеяла в самом дальнем от Корфа углу. Только прикрыл веки – и тут же услышал:

– А еще дальше от меня отодвинуться не мог?

– Дальше некуда. Но если я тебе мешаю, я уйду.

– Никуда ты не уйдешь, чудовище, – Владимир с трудом – спина, стянутая коркой от заживающих ран, мешала двигаться, – поднялся и улегся на те же одеяла, на которых сидел князь. Михаил напрягся и попытался отодвинуться, но Корф поймал его за ногу, усадил на место и положил голову ему на бедро. При этом от князя не укрылось, какого внутреннего усилия потребовало это простое движение от барона. Поморщился.

– Володя, не надо заставлять себя. Я ведь все понимаю...

– Ничего ты не понимаешь, – он попытался приподняться на локте, но тут же выругался.

– Болит?

– Чешется, мочи нет терпеть! Слушай, почеши как-нибудь, а?..

В ответ на эти слова Репнин не мог не улыбнуться, но одного взгляда на измочаленную спину Корфа было достаточно, чтобы стереть улыбку с лица князя. Она была исполосована страшными багровыми рубцами вдоль и поперек, и каждый из этих рубцов перетекал со спины на бока и заканчивался ранами от свинцовых шариков, вплетенных в хвосты нагаек, которыми истязали барона. Михаил протянул руку и едва ощутимо коснулся пальцами кусочка неповрежденной кожи между двумя следами от ударов. И услышал, как Владимир со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы. И почувствовал, как окаменела спина под его прикосновением...

Тут же отдернул руку.

– Наверное, не стоит. Тебе неприятно...

– Ми-ша...

Возможную тираду Корфа прервало появление в проеме двери денщика Прохора, протягивавшего Репнину какую-то склянку.

– Вот, барин, возьмите.

– Что это?

– Лекарство для Владимира Иваныча. Народное цыганское средство. Вонючее, едучее, но раны лечи-ит! И заживает все без шрамов. На себе испробовал.

Репнин взял склянку, подозрительно понюхал, чихнул, достал кинжал и резанул себе по ладони, охнув от боли. Пальцем достал из склянки вонючую мазь странного бордового-синюшного цвета и положил на рану. И чуть не заорал от пронзительной боли. Челюсти свело, дыхание остановилось, из глаз брызнули слезы. Но через мгновение боль ушла, как отрезало. Князь осторожно вздохнул. Покосился на Корфа.

– Ну?.. Будем пробовать?

– Говорят, шрамы украшают мужчину, – с сомнением в голосе произнес Владимир.

– Ты и так красив. На мой взгляд, даже слишком, – решительно отмел возражение Репнин.

– Ладно, – обреченно согласился барон. – Мажь.

– Только ты... того... В общем, ори, если будет невтерпеж.

– И не подумаю, – упрямо пробормотал Корф и зажал в зубах угол одеяла.

Через минуту ему показалось, что с него живьем сдирают кожу. Но орать он не мог – дыхание перехватило. Барон потерял сознание. Очнувшись через мгновение, понял, что боль куда-то исчезла. Вместо нее пришли приятное покалывание и убаюкивающая теплота. Владимир потерся щекой о бедро Михаила, устроился поуютнее и уснул.

Сидеть Репнину было страшно неудобно, нога затекла, но он боялся даже пошевелиться, чтобы не побеспокоить друга. Только рука князя, погруженного в какие-то мысли, невесомо, едва касаясь, скользила по темным шелковым волосам друга.

– Прохор, – негромко позвал Репнин.

– Тута я, – немедленно отозвался цыган.

– Иди-ка сюда. Дело есть.

Цыган вполз в палатку, следом, чуть пригнувшись, вошел Павел.

– Сдается мне, барин, знаю я, что у вас за дело. Мы вот с Павлухой уже озаботились.

– Та-ак, – протянул шепотом князь, продолжая гладить голову спящего. – И чем же это вы озаботились, прохиндеи?

– Да вот подарочек вам приготовили. Возле речки в кустах упакованный лежит.

Репнин осторожно высвободил ногу из-под головы друга, заботливо подложил подушку, выпрямился, размял затекшую конечность: – Пошли.

В кустах возле речки, на берегу которой расположился лагерь русских войск, лежало тело. С мешком на голове, спеленутое веревками по рукам и ногам. Когда Павлуха сдернул мешок, на Репнина уставилась чеченская рожа с кляпом во рту и бешено вращавшимися черными глазищами.

– Ишь, вызверился, – сказал Прохор и выдернул кляп.

Раздался кашель и злобное тарабарское бормотание.

– А ну заткнись! – рявкнул цыган. – С тобой русский офицер говорить будет.

Михаил окинул пленного абрека взглядом.

– Ну и что за птица?

– Один из тех, кто пленных наших сторожил. Я его в разведке приметил, а вчера мы с Павлом его и сцапали. Совсем обнаглели, сволочи, шастают тут, ровно кроме них людей живых нету.

Репнин посмотрел на пленного еще раз. Уже иначе.

– Так, любезный. У тебя есть выбор. Либо ты называешь мне имя и приметы того, кто над пленным русским офицером измывался, – и умираешь быстро и как воин Аллаха, либо молчишь – и умираешь долго и медленно, как самая грязная и мерзкая тварь.

В ответ горец попытался рассмеяться – мол, у тебя, русская свинья, кишка тонка, – но напоролся на взгляд князя. Абреку впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Он быстро что-то забормотал по-русски.

– Ахмед-хан, так его имя. Сотник самого имама. Усики черные на губой, папаха белая, черкеска белая... И всегда хлыст в руке...

– Надо же, знаю, о ком он, – проговорил Прохор. – Видал его. Знаю даже, в каком шатре стоит.

– Развяжите ему руки, – холодно скомандовал денщикам Репнин. – И саблю дайте.

– Зачем, вашбродь?

– Я сказал – саблю!

Абрек стиснул оружие онемевшими руками, поднял на русского офицера глаза. Прямо в лоб ему смотрело дуло пистолета. Пленный начал молиться. Раздался выстрел. В глазах умиравшего князю почудилось нечто, похожее на уважение...

* * *

– Так, – сворачивая карту, проговорил Репнин.– Будем считать, что план у нас есть. Осталось совсем чуть-чуть. Выполнить его и не попасться.

Отдав распоряжения денщикам, князь поднялся и куда-то ушел. У него было две цели. Первая – палатка, где квартировал поручик Лопухин.

– Помните, вы обещали помощь? – приветствовал поручика Репнин.

– Чем могу?..

И Михаил коротко посвятил Лопухина в свои планы.

– И чего вы хотите?

– Хочу сделать с этой чеченской скотиной то же, что он сделал с моим другом.

– Вы же христианин, князь!

– Я не забыл. И абрекам об этом напомню.

– Знаете, Михаил, – помолчав, проговорил Лопухин. – Месть не облегчает души...

– Моей – возможно, но мне этого и не нужно. А вот Владимиру будет легче жить дальше. И прошу – оставьте предостережения и нравоучения. Не тратьте время. Я все равно сделаю то, что задумал, с вашей помощью или без.

Лопухин сдался.

Второй визит Репнин нанес в штабную палатку.

– Ты обещал не спрашивать, а я поклялся Владимиру, что ни-че-го тебе не расскажу! – в ответ на робкий вопрос взорвался Андрей.

– Андрей, – тихо перебил князя Репнин. – Тебе не нужно ничего рассказывать. Я только хотел знать... В общем... Этот сотник – он сам?.. Или... как сказать... ну, посредством чего-то?..

Долгорукий с минуту смотрел на покрытые красными пятнами щеки Михаила.

– Не сам... – было все, что Долгорукий смог произнести.

– Что ж, – на скулах Репнина заиграли желваки. – Будем считать, что скотине повезло. Мужиком умрет.

Развернулся на каблуках и ушел, не дав Долгорукому возможности выяснить, что задумал.

* * *

Ахмед-хана, любимого сотника самого имама Шамиля, удалось выкрасть как-то уж очень легко. Может быть, потому, что абреки, немного успокоившиеся после побега пленных, самоуверенно решили, что на второй налет русские вряд ли отважатся. По крайней мере не так скоро. С размаху втыкая рукоятку своего пистолета в затылок сотнику, князь Репнин испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. Только мерзавца с белой черкеске налетчики захватили с собой живым, плотно заткнув ему рот какой-то грязной тряпкой и связав руки так, что кисти посинели. Остальных обитателей богато убранного шатра аккуратно вырезали спящими – об этом позаботился Прохор.

В свой лагерь Репнин, Лопухин, Прохор и Павел вернулись уже под утро.

– Спасибо, поручик. Дальше я сам справлюсь.

– Что вы задумали, князь?

– Это не касается никого, кроме меня. Еще раз спасибо за помощь.

Лопухин подчинился явному желанию Репнина избавиться от лишних глаз. Оставив князя и обоих денщиков на берегу реки наедине с их добычей, Лопухин тем не менее поспешил предупредить Долгорукого и Корфа о том, что их друг явно решился на какой-то очень отчаянный шаг.

По приказу Михаила Прохор и Павлуха сняли с головы пленного мешок и выдернули кляп. Против ожидания сотник не разразился бранью, лишь посмотрел с насмешкой.

– Смеешься... – равнодушно протянул князь. – Ну-ну. Думаешь, не знаю, что смерти не боишься? Зна-аю. Я и правда убить тебя хочу. Очень хочу. Если бы чуть меньше хотел, сделал бы с тобой то же, что ты – с очень дорогим для меня человеком.

Абрек расцвел в улыбке и попытался что-то сказать, но не успел, потому что стоявший рядом Прохор со всей силы врезал ему сапогом под ребра. Горец подавился словами.

– Ты и правда лучше молчи, – философски отреагировал на это Репнин. – Твой грязный язык меня не достанет. Думаешь разозлить меня, вывести из терпения, чтобы я тебя просто пристрелил? Не выйдет. Посадить бы тебя на кол – и наслаждаться тем, как ты медленно подыхаешь. Но не хватит у меня терпения на это смотреть. Я тебе этот кол до глотки вгоню – и ты собственным дерьмом захлебнешься.

С этими словами Репнин медленно поднял с земли заряженную винтовку.

– Развяжите ему руки, – приказал денщикам.

Развязали. Сотник поднялся на ноги, но в лицо русскому офицеру смотреть почему-то не решался. Этот абсолютной спокойный голос и внимательные, не выражавшие никакого чувства глаза почему-то смертельно пугали много чего повидавшего на войне абрека.

– Беги, – проговорил князь.

Абрек подчинился, даже как следует не поняв приказа. Едва он сделал пару шагов, прогремели три выстрела. Сотник упал вперед с простреленными плечами и ногой.

– А теперь в реку его, – очень тихо сказал Михаил. И перезарядил ружье.

Стонавшего, оравшего и ругавшегося на своем языке сотника Прохор и Павел взяли за руки и за ноги, зашли по пояс в стремительно бурливший поток и, раскачав, швырнули почти на середину. Абрек бился в потоке, как большая диковинная рыба. Грести простреленными руками он не мог, нога тоже не повиновалась, и он начал тонуть. С высокого берега за ним молча наблюдал высокий русский со светлыми волосами и ледяными зелеными глазами, смотреть в которые было страшно даже сотнику Шамиля.

Вдруг мимо Ахмед-хана проплыл ствол сломленного потоком дерева. Сотник, счастливо рассмеявшись, ухватился за его ветви.

– Что, русская собака, моя взяла!

На высоком берегу князь Репнин медленно вскинул оружие и почти не целясь, влет – как учил его когда-то Владимир Корф – выстрелил. Разможженые пулями ладони сотника разжались, он страшно закричал, завыл, как дикий зверь, – и тело в белой черкеске закрутило в водовороте. Через мгновение звуки умерли. Остался только шум воды.

Странное дело – получив эту кровавую жертву, река вдруг словно успокоилась. Поток на какое-то короткое мгновение перестало лихорадить – и смотревшие на воду русские увидели, как в самой середине реки спиной вверх всплыло тело сотника Ахмед-хана.

В то же мгновение силы покинули князя. Ставшие ватными руки разжались и повисли плетьми вдоль тела, голова упала на грудь, ноги подкосились – и Репнин рухнул на колени. Он не слышал, как к нему бежали Долгорукий и Корф, только как сквозь туман почудилось, что его кто-то зовет.

– Миша, Миша мой! Господи, что же ты сделал-то?! – Владимир, забывший о боли в спине, обнимал его плечи, гладил по спине и лицу.

– Эта сволочь больше не коснется тебя, – поднял на друга невидящие, черные от пережитого глаза Михаил. – Не причинит боли... Теперь ты можешь забыть обо всем... Ничего не было, слышишь? И ты до конца жизни можешь не прикасаться ко мне... Это уже не важно... Я... Я сделал это. Отомстил...

По лицу Владимира потекли слезы. Он опустился перед князем на колени, обнял его безвольное тело, крепко прижал к себе. Михаил не ответил на объятие. Вместо этого сделал слабую попытку отстраниться.

– Нет... Не трогай меня. Я теперь как они... Грязный... Грязный...

– Нет, нет,– горячо зашептал Корф, покрывая лицо друга быстрыми поцелуями. – Ничто не может запятнать твоей чистой и нежной души, твоего преданного сердца. Самый чистый... Самый светлый, благородный, отважный, честный... Нет на свете никого чище тебя... Миша мой... Спасибо.

* * *

Ночью Владимир проснулся от того, что почувствовал – Михаила в палатке нет. Вышел наружу. Тут же на уже обжитой кочке увидел сгорбленный силуэт. Бесшумно подошел, сел – рядом, но не касаясь.

– Знаешь, я не думал, что ты способен на ТАКОЕ...

– Я тоже не думал, – раздался из темноты неожиданно спокойный голос князя. И после короткой паузы: – Я противен тебе?

Корф с минуту ошарашенно молчал.

– Господи, Миша, как тебе такое могло в голову прийти?! Да я восхищаюсь тобой! Я... Я...

Барон в прямом смысле слова потерял дар речи. Замолчал. Перевел дух. И начал еще раз:

– Никогда не думал, что встречу такого человека, как ты... Понимаешь, Миша... Меня никогда не любили просто так. Все, кто меня когда либо окружал – может быть, кроме мамы, всегда от меня чего-то ждали или чего-то требовали. Особенно отец. Я всегда должен был соответствовать этим требованиям, этим ожиданиям. Редко когда получалось. А я был уверен, что любить можно только за что-то... А потом я встретил тебя.

– А Андрей? Ему-то от тебя точно ничего не нужно.

– Твоя правда. Но Андрей – это другое. Мы с пеленок знакомы, и у него, можно сказать, не было выбора. А ты узнал меня уже взрослого. И принял, не ставя никаких условий. И ничего не требуя. Ты первый, кто совершил что-то ради меня. Я... Не знаю, смогу ли когда-нибудь ответить тебе тем же.

Владимир наклонился к другу – и из-под распахнутой на груди рубахи выскользнул подаренный Михаилом медальон. Репнин коснулся пальцем почерневшей бронзы.

– Не спас тебя мой талисман...

– Как же не спас? Я все-таки живым вернулся.

Барон помолчал. Потом решился.

– Миша, я сказать хотел...

– Не надо! – оборвал друга князь. – Сначала мне и правда было больно от того, что ты не хотел говорить со мной...

– Я думал – расскажу, и он полезет на рожон, – перебил друга Корф – и в его голосе послышался смех. – Мог бы, дурак, догадаться, что ничего-то это не изменит... Слава Богу, что нам с тобой не пришло в голову в упрямстве соревноваться.

– Ну-у... – протянул Михаил. – У нас еще все впереди!

Посмеялись. Вдруг затихли. И после долгой паузы князь очень тихо попросил:

– Ты мне только одно скажи, если можешь... Чем он тебя?..

– Рукояткой нагайки, – очень твердо и очень тихо ответил барон.

И ощутил, как вокруг его тела – сначала робко и неуверенно, а потом решительно и крепко – сомкнулись горячие и сильные руки друга.

* * *

Судя по многим признакам, командующий кавказским корпусом генерал граф фон Розен не хотел оставлять попыток сломить сопротивление абреков, заманив-таки их вдохновителя, имама Шамиля, в ловушку. Никто на самом деле не знал, чем при этом руководствовался фон Розен, но уж никак не честолюбием или жаждой новых чинов и наград. Скорее это был сорт помешательства. Однако, преследуя свою цель, командующий не желал прислушиваться к голосу разума. И не щадил тех, кто был подвластен ему в этой войне.

Вот почему на долю боевых офицеров и солдат выпадало так мало времени на отдых. И так много шансов остаться в этих горах навсегда.

Чуть больше недели прошло, как Репнин взял на душу грех, страшно отомстив за надругательство над другом. Только однажды, в ту достопамятную ночь, отважились Владимир и Михаил говорить об этом. Больше по обоюдному согласию не пробовали. Оба ощущали, как между ними неотвратимо вырастает что-то громадное, глубокое, связывавшее в одно неразделимое целое две их, уникальных и таких непохожих, сущности. Словами это всепроникающее чувство было не описать. Оно было пугающим и завораживающим одновременно. Ни один, ни другой не знали ему названия. Но не в названии было дело. А в том, как с этим жить. Частенько, занимаясь какими-то рутинными делами солдата на войне, они встречались взглядами – и замирали надолго, тонули друг в друге... Беспомощно. Счастливо. Даже не мечтая о спасении. Понимали, что, если не хотят погубить друг друга в этом бездонном омуте чувств, нужно их озвучить, как-то назвать, рассортировать, расставить по полочкам. Но оба панически боялись заговорить. Не из стыда друг перед другом, а из страха разрушить это хрупкое, драгоценное для обоих равновесие любви и дружбы, которым упивались даже среди грязи и ужаса этой войны.

Несколько раз Андрей, возвращаясь заполночь или под утро из штаба, заставал друзей спящими в одной койке. Для него оставалось неразрешимой загадкой, как они вдвоем умудрялись уместиться на узком, страшно неудобном походном ложе, на котором и одному-то было тесно, не испытывая при этом ни малейшего дискомфорта!

Они всегда лежали обнявшись. Стоило одному пошевелиться во сне, как другой тут же инстинктивно теснее сжимал объятия.

Если Андрею случалось возвращаться под утро, он не ложился спать, а садился на груду сложенных в углу палатки одеял и смотрел, как они просыпаются. Пробуждались оба всегда одновременно. Один, сладко потянувшись, как большая кошка, терся лицом о грудь другого, на лице которого, лежавшего по-прежнему с закрытыми глазами, тут же зарождалась нежная, немного пугливая какая-то улыбка. Первый поднимал голову – и они встречались глазами. И замирали. Не разнимая озорных своих, счастливых и немного заспанных глаз, они сближали лица. Ближе, ближе... Еще. Еще...

Сколько раз Долгорукий, прекрасно понимавший, что его присутствие для друзей не тайна, что его бессовестным образом дразнят, давал себе клятву не подыгрывать нахалам, а досмотреть представление до конца! Но всегда не выдерживал – и вовремя подавал ожидаемую от него «реплику», тихонько, но многозначительно покашливая.

Озорники делали вид, что страшно смущены и напуганы, замирали на мгновение.

Кто-нибудь произносил: «У нас опять зрители...»

Потом оба со смехом выскакивали из койки и наперегонки неслись умываться.

Андрей, дождавшись, когда палатка опустеет, быстро раздевался, нырял в свою койку и засыпал крепким безмятежным сном, зная, что через несколько часов друзья его разбудят, поднеся к самому носу миску наваристого ароматного супа, стряпать который так здорово умел репнинский денщик Павлуха.

Но однажды, часа в три ночи, Андрей шагнул в палатку и, помедлив, потряс за плечо лежавшего на спине Корфа, на чьей мерно вздымавшейся груди покоилась растрепанная светлая голова Репнина.

– Вставайте, голуби... Через три часа выступаем.

* * *

Разъезды, посланные фон Розеном, принесли весть о том, что Шамиль ближайшие два дня проведет в одном из урочищ, где был оборудован хорошо охраняемый лагерь абреков. Численность войск там была немаленькая, однако командующий кавказским корпусом рассчитывал на внезапность удара. Желание повязать ненавистного имама лишало графа сна!

В бой русских кавалергардов бросили буквально с ходу. Понятие «позиции» фактически отсутствовало. Успели лишь кое-как разбить штабные палатки да развернуть походный госпиталь. Обоз с хозяйством и боеприпасами и вовсе застрял где-то на подступах к урочищу – денщики и прочие младшие военные чины таскали ящики с патронами и снарядами для легкой конной артиллерии на себе.

Атака русских была явно не подготовленной, но яростной. Странное ощущение владело войсками. Солдаты и офицеры словно бы зависли в какой-то серой потусторонней реальности, не имевший фактически никакой связи с настоящим. Свист пуль, взрывы, воинственные вопли абреков, лязг стали о сталь, крики и стоны раненых, визгливое ржание вошедших в раж боевых коней – все это звучало как будто сквозь войлок.

Корфу казалось, что бой происходит во сне, но вырваться из этого сна почему-то не удавалось. На полном скаку, полностью доверившись Воронку, он как в бреду стрелял, колол, рубил, едва успевая краем сознания отмечать передвижения своего отряда и каким-то невероятным, нездешним инстинктивным чувством отыскивать в мясорубке боя фигуру Репнина.

Князь рубился неподалеку, крутя ополоумевшую от какофонии звуков и пороховых запахов Ласточку буквально на месте, при этом кобыла яростно крошила копытами всех, кто подворачивался под ноги, и с визгом рвала зубами врагов, – группа его солдат попала в кольцо абреков, совершенно озверевших от крови, что грозило им неминуемой смертью, а их офицеру, скорее всего, пленом.

Михаил косил горцев, как чучела на гарнизонном плацу, но их было много, и Репнин начал уставать. Кишками почуяв, что друг сдает, Корф развернул вороного и кинулся на выручку вместе с еще десятком всадников. Подмога подоспела вовремя – горский сотник, усердствовавший больше других, вдруг, обернувшись в седле, увидел, как прямо ему в лицо скалится страшными желтыми зубами громадный, весь в белой пене вороной конь. Это было последнее, что он видел в этой жизни, – клинок Владимира рассек его тело от плеча до ремня. Гибель вожака отрезвила абреков, кольцо было разорвано и оставшиеся в живых Репнин со товарищи перевели дух.

Но горячка боя не отпускала. Волна русской атаки катилась дальше, хотя уже не с тем напором, и друзья смогли лишь обменяться взглядами. Дав шенкеля лошадям, кавалергарды бок о бок понеслись добивать врага. Новый бой разбросал их в стороны, но оба все же успевали отслеживать друг друга. В какое-то мгновение Репнин понял, что больше не видит Воронка! Князь запнулся на какое-то мгновение, горец, с которым он сцепился в схватке, рубанул по руке, боль отрезвила поручика, но сердце его уже было не в этом бою. Острой занозой ныла мысль – что с Владимиром?!

А Корф в это время отчаянно пытался вырвать раненую ногу из-под туши убитого Воронка. Верный конь спас барону жизнь, подставив под выстрел пешего абрека грудь. Встав на дыбы в предсмертной агонии, вороной снес копытом череп стрелявшему, но и сам рухнул, придавив седока. Невероятная боль сковывала движения Корфа, сознание мутилось, но он упорно пытался добиться своего, осознавая, что, придавленный конем, представляет из себя легкую добычу для тех, кто после боя пойдет собирать свою кровавую дань. Первый охотник, привлеченный богатой сбруей мертвого жеребца, объявился еще до того, как утихли звуки битвы. Его Корф легко снял из седельного пистолета. Но пистолетов было всего четыре, что не оставляло простора для маневра. К тому же раненая нога постепенно немела, а от потери крови перед глазами то и дело всплывала опасная чернота.

Вдруг, как сквозь вату, донесся голос, звавший барона по имени. Это возвращался Репнин. Верная Ласточка ровно гончая по кровяному следу привела князя к тому месту, где лежали Воронок и Корф. Михаил в изодранном окровавленном мундире с оторванным рукавом и наспех перевязанной куском ткани рукой, матерясь на чем свет стоит, высвободил друга из-под начавшей остывать туши Воронка. Оттащил в сторону, наклонился, чтобы осмотреть рану на ноге, кинжалом срезал ремень с портупеи и перетянул бедро, пытаясь остановить кровь. Выпрямился, чтобы осмотреться. Выстрела Корф не услышал, но князь, тихо охнув, вдруг осел, ткнувшись лицом в измятую траву. Страшно закричала-заржала Ласточка и кинулась куда-то в сторону, выкатив желтые от звериной ярости глаза и оскалив зубы. А Корф с ужасом наблюдал, как на спине Михаила с правой стороны расплывается кровавое пятно.

– Миша, – барон попытался встать, но не смог, нога подломилась, голова закружилась, мир поплыл, но обморока не случилось – его Владимир отогнал от себя каким-то невероятным усилием воли.

– Миша, – снова позвал друга. Подтянулся на локтях, рывком перекинул ставшее вдруг таким тяжелым и неудобным тело вперед, еще раз, еще. Добрался до Репнина. Помедлил. Со страхом протянул руку, коснулся сильной белой шеи там, где из-под разодранного ворота мундира виднелась тоненькая синяя жилка. Прижал ладонь – и ощутил едва заметную частую дробь пульса.

– Жив, – выдохнул. И опять чуть не потерял сознание. Пересилив себя, приподнялся, чтобы осмотреть рану, и тут же был вынужден нырнуть вниз, под защиту лошадиной туши, прячась от прилетевшей откуда-то пули. Видимо, мародеры Шамиля уже начали свое гнусное дело.

И значит, нужно было действовать быстро. Ползком барон обследовал ближайшее пространство, собрал все стрелковое оружие, которое смог найти, перетащил это сокровище поближе к спасительному убежищу в виде трупа Воронка. Так же ползком, временами теряя сознание, запредельным усилием подтянул поближе к коню по-прежнему остававшегося без памяти князя. Устроил его как мог у себя за спиной, стараясь не смотреть, как из раны на спине толчками выбивается темная густая кровь. Кое как содрал с князя мундир, разорвал рубашку и, скомкав ее, попытался как мог заткнуть рану, чтобы остановить кровь. Михаил слабо пошевелился, что-то очень тихо простонал. Слов Владимир не разобрал, но наклонился к другу и прошептал:

– Терпи, родной, ты только терпи. Мы выберемся, я обещаю. Только не умирай. Я не смогу быть один, без тебя.

Собрал оружие, проверил заряды – и, помедлив, отложил в строну два пистолета. Для Миши и для себя. Он решил, что если помощи не будет, живыми себя и своего друга горцам он не отдаст.

Следующие несколько часов прошли как в бреду. Он знал, какую соблазнительную добычу представляют для мародеров-абреков его мертвый конь, он сам и его смертельно раненый друг. Поэтому слушал поле боя с таким напряжением, что порой его начинало тошнить. И стрелял на опережение практически на каждый шорох, выдававший врага.

– Врешь, гады! Пока дышу, я вам Мишу моего не отдам!

Вокруг трупа Воронка вскоре скопилось больше десятка тел. Выпустив последнюю пулю, Владимир вздохнул, на минуту прикрыл глаза, потом отполз к коню, полуприлег, опираясь спиной на седло, с надрывом приподнял тело Репнина, устроил его у себя на груди. Князь застонал и прошептал: «Холодно...» Барон прижал его к себе, укрыл еще и своим мундиром, одновременно зажимая рукой рану, подтянул и положил поближе заряженные пистолеты – и начал ждать.

Он то и дело терял сознание, а когда приходил в себя, гладил свободной рукой мягкие светлые волосы Михаила и шептал разные, почти бессмысленные слова. О том, как их обязательно спасут, как они оправятся от ран, снова поедут купаться на озеро, потом домой, и как он, Владимир, нипочем не отпустит от себя князя, потащит его к себе в имение, познакомит с отцом, они будут носиться верхом по окрестным полям («знал бы ты, Миша, какие у отца на конюшне лошади! О, тебе понравится!»), ловить в озере громадных карпов, а в реке – щук, сомов и раков («с ладонь величиной, ей-Богу, не вру!»), охотиться на зайцев, потихоньку воровать с кухни у кухарки Варвары вкуснейшие пирожки, которые так и тают во рту, лазать на крышу особняка и встречать там рассветы...

– Мы будем жить, Миша. Полно. Счастливо. На всю катушку! – бормотал Владимир в полубреду.

И вдруг ощутил, как его лица касается что-то горячее, влажное и шершавое. Открыв глаза, увидел, что над ним склонилась Ласточка и трогает губами его лоб и щеки, ворошит пряди мишиных волос. Почуяв, что один из людей очнулся, кобыла негромко заржала, отошла в сторону и, косясь на лежавших, опустилась на колени.

– Спасибо тебе, родная, – прошептал Корф. – Но не сможем мы... Видишь, Миша совсем плох, да и я на ногах не держусь. Ты лучше иди, людей ищи. Русских людей, поняла? Да что это я – ты же басурманов этих зубами рвать будешь... Иди, Ласточка, иди... Ищи людей... Ищи помощь...

И потерял сознание. А умная лошадь, поняв, что ждет от нее друг ее хозяина, поднялась на ноги, потянула ноздрями воздух и, заржав, двинулась точно в том направлении, откуда доносились не слышные людскому уху, но хорошо различимые ею русские голоса. Это санитары пошли собирать мертвых и искать раненых.

* * *

– Господи Боже, упокой с миром их души светлые, – причитал один из санитаров. И горестно вздохнул: – Вот рубка-то была... Бродим-бродим, а все одни мертвые...

– Да уж, – перекрестился в ответ второй. – Одно утешение – этих – тьфу, нечисть! – тоже немало положили...

И вдруг в его голосе послышался ужас:

– Господи, чур меня! Пошла! Пошла вон, зверюга! Чего тебе от меня надо!

Первый санитар, чуть опередивший товарища, обернулся – и увидел, как его напарник сумкой с красным крестом отбивается от громадной, казавшейся на закате черной, как тьма, лошади, пытавшейся ухватить его за рукав гимнастерки зубами.

– Пошла, говорю! Совсем одурела от крови, басурманская тварь!

– Погодь, – вдруг прервал он напарника. – Похоже, лошадь-то наша. Глянь на седло – офицерская поди. И не просто так она тебя зубами-то шамкает. Чегой-то хочет она от нас.

Тут и насмерть перепуганный второй санитар подуспокоился, вгяделся.

– Правда, наша вроде... А я ее все равно боюсь.

– Ладно, отойди в сторону, я сам, – и, протянув руку и успокаивающе что-то бормоча, храбро подошел к всхрапывавшей кобыле. – Ну, чего тебе, тварь Божья? Чего?

Ласточка – а это была она, – тут же потянулась зубами к его рукаву, осторожно взяла на ткань и потянула.

– Ба-а... Да она зовет нас куда-то.

Услышав эти слова, кобыла отпустила рукав, заржала коротко и отступила на два шага, оглядываясь на людей.

– Правда, зовет. Пойдем, что ли? – боязливо передернул плечами второй санитар. – Может, хозяин ее где-то там лежит, помощи ждет... Господи, хоть бы живой...

Ласточка вела санитаров напрямую, как опытная ищейка. Оказавшись в виду раненых офицеров, лошадь остановилась и заржала, словно предупреждая, что идут свои. И тут же раздался хриплый прерывающийся голос:

– Стой. Обозначь себя.

– Свои мы, вашбродь. Санитары. Вот лошадку вашу нашли.

– Как же, – в шепоте Корфа послышался смех, – нашли они. Это она вас нашла. Господи, чего вы там копаетесь – скорее!

С опаской косясь на громадную, всю в высохшей пене и следах крови кобылу, санитары приблизились.

– Сначала его, – борясь с дурнотой, Владимир бережно отодвинул от себя бесчувственное тело князя.

Санитары опустились на колени, быстро осмотрели раны Репнина. Переглянулись.

– Что? – приподнялся на локте Корф.

– Тяжелый он. Чего мы сделаем-то? Только перевязать можем. Помощь нужна.

– Ну так в чем проблема? – уже злясь, сказал барон. – Вон, даже транспорт есть.

– Упаси Господь, – пробормотал один из санитаров. – К этому чудищу подойти-то страшно, не то что верхом сесть. Да и не умею я...

– Ты, главное, в седло влезь и за гриву держись, – давя неуместный смех, почти теряя сознание, проговорил Владимир. – Она сама тебя куда надо отвезет. За левую узду потянешь – налево свернет, за правую – направо. Куш, Ласточка, куше, умница ты наша...

Под изумленными взглядами мужиков лошадь опустилась на колени и покосилась на санитаров. Один, перекрестившись, подобрал полы и кое-как уместил свою задницу в щегольском офицерском седле Репнина. Лошадь тут же встала и легкой рысцой направилась в сторону русского лагеря. «Ой, убьюсь! Ой, куда ты, скотина! Боже, спаси и сохрани!» – донеслось до Корфа из сумерек.

Оставшийся тем временем возился над князем.

– Что? – еще раз спросил Корф. – Выживет?

– На все воля Божья, – ответил мужик.

А потом барон уже ничего не помнил.

Очнулся он в госпитальной палатке. Болела нога и страшно хотелось пить. Поначалу не понял, где он и что с ним, но после того, как молоденькая медсестричка-послушница дала воды, опомнился. Попытался встать, но тут же упал обратно на койку под удивительно сильным и уверенным нажимом девичьей руки.

– Лежите, офицер, – строго произнес тоненький голосок. – Вам нельзя вставать. Упадете – я ж вас обратно не затащу... Вон вы большой какой...

– Как звать-то тебя, красавица?

– Откуда вам знать, что я красавица? Здесь темно. А зовут Ефросиньей.

– Фрося, значит. А скажи ты мне, Фрося...

Хотел спросить, где князь Репнин, и запнулся, потому что в голову пришла страшная мысль – а вдруг сейчас услышит, что Миша мертв? Еще раз собрался с силами.

– А где тот офицер, что со мной привезли?

– Князь Репнин? Да вот он, на соседней койке.

Именно в эту секунду упрямый, често- и самолюбивый барон Владимир Корф, человек, считавший себя саркастичным и довольно жестким, впервые понял, что значит быть счастливым.

– Миша, – потянулся он к другу.

– Нельзя, офицер, – перехватила его руку сестричка. – Без памяти он. Тяжелый...

Следующие трое суток барон практически не спал. Начальница полевого госпиталя, баронесса Юлия Вревская, лично посетившая раненых офицеров, распорядилась выгородить простынями, натянутыми на веревках, для Корфа и Репнина нечто вроде отдельного закутка, возле которого постоянно дежурили Прохор и Павлуха. Владимир настоял, чтобы их с князем койки сдвинули вплотную: он постоянно прислушивался к дыханию остававшегося без сознания друга, боялся заснуть, будучи уверенным, что если уснет, с Мишей обязательно приключится что-нибудь дурное. Задремывал только, сжимая во влажной ладони холодную, безответную ладонь друга... Стоило сну овладеть им чуть глубже, рука разжималась – и Владимира безжалостно вырывало из объятий Морфея.

Прохор и Павлуха, видя, как барон, сам слабый после ранения, изводит себя, страшно ругались с ним по этому поводу и даже заставили Андрея Долгорукого прочесть барону нотацию. Нотация, впрочем, действия не возымела, зато позволила Долгорукому облегчить душу. Ведь утром после памятного боя он ворвался в госпиталь совершенно обезумевшим и, увидев, что друзья живы, упал прямо на пол и расплакался. Сквозь сотрясавшие Андрея рыдания Владимир с трудом разобрал, что их с Репниным фамилии с вечера после атаки числились в списках погибших и пропавших без вести... Поэтому, подчинившись просьбе Прохора повлиять на барона, Андрей, устыдившийся своей истерики, отругал Корфа – а заодно и Репнина – за все их безумные поступки, прошлые, настоящие и будущие, разом. Владимир, слушавший монолог Долгорукого, не выпуская руки Михаила из ладоней, лишь блаженно улыбался.

* * *

На исходе четвертого дня Репнин пришел в себя. Поначалу Владимир решил, что сходит с ума, потому что ему почудилось, что пальцы, трое суток без движения лежавшие в его ладонях, вдруг напряглись. Корф замер, боясь спугнуть это ощущение. Потом покосился на друга – и встретил туманный, больной взгляд родных глаз, сейчас казавшихся не зелеными, а какими-то заплесневелыми.

– Миша, – рванулся он к другу. – Миша мой... Наконец-то очнулся... Прохор (заорал денщику)! Зови врачей – князь пришел в сознание!

И снова наклонился к Репнину:

– Родной мой...

Взгляд князя прояснился, дрогнули, сошлись на переносице, а потом расправились брови, опустились и поднялись истончившиеся веки со слипшимися длинными пушистыми ресницами, запекшиеся губы прошептали:

– Ты...

С серого больничного одеяла поднялась слабая, вздрагивавшая рука – и лица Корфа коснулись холодные сухие пальцы. Быстро пробежали по щеке, скуле, бровям, спинке носа, губам, замерли на подбородке... Репнин закрыл глаза и по его ввалившимся щекам потекли слезы.

– Господи, Миша! Не плачь! Зачем же ты плачешь-то... – шептал Владимир, судорожно сжимая уже теплую ладонь.

– Ты... – послышался робкий шепот. – Живой... Я думал, с тобой как с Сашей... Как с Апухтиным... Боялся, нет тебя больше... Живой...

– Да это ты, ты живой, не я! Это ты четверо суток без памяти! Это я плакать должен! А он – «живой»... – причитал барон, прижимаясь лицом к лицу князя и не замечая, что сам плачет. Слезы Владимира капали на щеки Михаила, смешивались с его слезами и стекали на шею тоненькими струйками. Бинты на груди Репнина намокли, а двое ничего этого не замечали, шепча друг другу какие-то бессмысленные, глупые, нежные, но казавшиеся очень важными слова...

* * *

После боя, в котором были ранены Корф и Репнин, Шамиль прорвал блокаду фон Розена и растворился в горах с остатками своих абреков. Немного отойдя от кровавой мясорубки, устроенной загнанными в западню горцами, русские войска свернули лагерь и караван потянулся в сторону дома.

Раненые офицеры ехали на одной из подвод госпитального обоза, удобно – насколько это было возможно – расположившись на пышном ложе из сена и соломы, заботливо устроенном денщиками Прохором и Павлухой под личным контролем патронессы госпиталя, баронессы Юлии Вревской. Эта высокая, кричаще аристократичная особа лет около тридцати с блестящими черными глазами и такими же черными гладкими волосами, уложенными на затылке тяжелой короной (которая безжалостно оттягивала голову назад, отчего и без того идеальная осанка баронессы приобретала черты неприкрытого высокомерия), всегда – или почти всегда – затянутая в черный шелк, питала некую слабость к молодым поручикам и частенько лично навещала князя и барона в госпитале, ласково справлялась о здоровье и была внимательна к просьбам, впрочем, с таким же – ну, или почти таким же – вниманием она относилась ко всем пациентам ее заведения. Эту странную женщину окутывала завеса тайны, и она не могла не привлекать внимания.

Вот и сейчас, приостановив свой легкий возок, запряженный вороным арабским мерином, она просто улыбнулась раненым, кивнула приветственно головой – и снова тронула лошадь, а разговоры и смех мгновенно стихли.

– Интересно, что такое было в ее жизни, что она, бросив все, тратит время, деньги и всю себя на организацию госпиталей? – задумчиво проводив глазами баронессу, поинтересовался Корф. Барон полулежал на сене, вытянув больную ногу, а вторую согнув в колене, и на этом колене, как на самой мягкой и удобной подушке в мире, покоилась светлая растрепанная голова Репнина, чья грудь по-прежнему была плотно перетянута бинтами.

– И на какой предмет сие тебя интересует, душа моя? – спросил, закинув назад голову и подняв на барона зеленые смеющиеся глаза, Михаил. – Уж не приударить ли за ней хочешь?

– Смеешься? – барон взъерошил шевелюру друга. – Эта дама сама выбирает тех, кому позволительно будет, как ты изящно выразился, приударить. Я для нее – так, мелкая сошка. Да и ты тоже.

– А чего же она тогда глазами-то стреляет? – обиделся за господ денщик Павлуха, который ехал за подводой верхом на скромной ремонтной лошадке, ведя за собой в поводу ухоженную Ласточку, заботливо укрытую от мошкары легкой полотняной попоной (после того, как кобыла фактически спасла жизнь барону с князем, животное пользовалось чуть ли не религиозным поклонением со стороны Павла и Прохора, а от того каждая шерстинка на ее теле, каждая прядь в гриве и хвосте сияли просто-таки бриллиантовым блеском, бока лоснились, на копытах разве что маникюра не было!).

– Что ты понимаешь, мужицкая твоя морда! – немедленно встрял в разговор Прохор, так же верхами ехавший возле подводы. – Это она почтительное внимание господам офицерам оказывает. Герои, как никак. А у тебя все одни скабрезности на уме.

– Кстати, о подвигах, – снова стрельнул глазами на друга Репнин. – После того момента, как я потерял тебя из виду в бою, я почти ничего не помню. Был словно в каком-то беспамятстве. Только какие-то фрагменты, а целостной картины не выходит. Знаешь, как свеча на ветру: горит спокойно – и все вокруг видно, а ветром повеяло, огонек мигнул, погас – и чернота... А потом – опять горит и опять вроде все видно. Помню, как тот басурман меня в руку ранил... А должен был бы голову снести – я ведь тебя глазами искал, и удар его в самый последний момент успел рукой отвести. Вреден ты для моего здоровья, барон Корф (произнес Михаил шутливо-обвиняющим тоном)! Потом помню, как меня Ласточка к тебе привела... А потом – как в госпитале очнулся и рожу твою небритую углядел – свят-свят, не к ночи будь помянута!

Владимир, смеясь, хотел было ткнуть приятеля под ребра, но вовремя вспомнил про ранение – и вместо этого щелкнул Репнина по носу. Михаил здоровой рукой перехватил его руку, прижал к щеке:

– Может, расскажешь, чего дальше-то было?

Едва барон закончил свой весьма лапидарный рассказ, как опять вмешался Павлуха.

– Вас послушать, вашбродь, так и делов-то было – раз плюнуть. А на самом деле – это те санитары сказывали, что вас с поля боя вытаскивали, – так Владимир Иваныч, вас-то, Михал Саныч, охраняючи, десятка два этих басурманов положил. Вот оно как было-то.

– Два десятка?.. – снова задрал голову князь.

– Ну, не два, – смутился и покраснел барон.

– А сколько? – требовательно дернул его за руку Репнин.

– Может, с десяток. Не считал я! – выдернул Корф свою ладонь из пальцев князя.

Репнин отвернулся, помолчал. И едва слышно проговорил:

– Я за тебя двоих на тот свет отправил, а ты за меня – десяток... Выходит, я твой должник.

– Ты мне ни-че-го не должен, – сощурившись, наклонился над Михаилом Корф. – Запомни. Ни-че-го.

– Впрочем, нет, – добавил после паузы. – Должен. Чтобы место, то самое, которое ты занимаешь в моей жизни, никогда – никогда, слышишь? – не стало пустым. И чтобы здесь (он коснулся кончиками пальцев груди с левой стороны), где ты живешь, всегда было тесно. Так тесно, что больно дышать...

– Я тоже тебя люблю, – просто и твердо сказал в ответ князь.

* * *

По возвращении в гарнизонный городок здоровье раненых быстро пошло на поправку. Слухи о наградных листах на имя поручиков Корфа и Репнина, скопившихся в штабе и ждавших высочайшей резолюции Его Императорского Величества, просочились в местное общество, и князя с бароном буквально рвали на части представители местной аристократии и прочей знати, желавшие видеть их гостями у себя на балах или приемах. Приглашения принимались друзьями без особого энтузиазма, но с улыбками, поскольку большинство их было от господ, имевших дочерей на выданье. Мало кто из местных заботливых родителей не удостоил внимание двух богатых, родовитых, увешанных наградами и к тому же холостых (!) офицеров. Правда, редко от кого из этих родителей следовало повторное приглашение в дом – уж больно холодны, хотя и милы, и вежливы, были эти юнцы с предлагавшимися их вниманию девицами... А уж если бы эти самые родители услыхали, как закадычные друзья вечерами дома комментировали их матримониальные планы, обмениваясь впечатлениями от «объектов», они и вовсе окончательно отлучили бы нахальных зубоскалов от своих домов.

Впрочем, отнюдь не перспектива лишиться приглашений на балы и приемы несколько угнетала юных кавказских героев. А невозможность возобновить свои старые привычки. Поездки на озеро, например. Приближалась осень, и если днем все еще было жарко, то рассветы и закаты уже бывали не такими теплыми, как раньше. Но не это останавливало приятелей. А раны, хотя и заживавшие, но все еще беспокоившие, особенно к перемене погоды. И одиночество Ласточки. Вслух Владимир не вспоминал о потере любимого коня, но Михаил несколько раз заставал его на конюшне, возле пустого денника, задумчиво гладившим отмытое от крови седло Воронка...

И вот однажды утром после завтрака князь решительно скомандовал барону:

– Хватит нежиться, одевайся, пошли!

– Ну вот, пришел домой поручик князь Репнин – и навел порядок. Что бы я делал без тебя? – шутливо ворчал, понимаясь из-за стола, Владимир. – И потом – куда пошли? Зачем – пошли?

– Ты шевелись давай, по дороге объясню.

Но по дороге Репнин хранил упорное молчание, сказав лишь, что приготовил сюрприз. Что за сюрприз, Корф начал догадываться, когда дорога привела их на гарнизонные ремонтные конюшни. У ворот старого деревянного здания офицеров, кланяясь, встретил одноглазый татарин, щеголявший военной выправкой и кривыми ногами, выдававшими наездника со стажем. Вглядевшись в поручика Корфа, старик вдруг сорвал с головы шапку и поклонился в пояс.

– Прощеньица просим, ваше благородие, но не родня ли вы барону Ивану Корфу?

– Сын, – с удивлением произнес Владимир.

– Так и знал, так и знал, – затараторил татарин. – Знавал я вашего батюшку, блестящий был офицер! И кавалерист знатный.

– Где ж ты его знавал-то, друг любезный?

И вдруг – после паузы:

– А тебя, старик, не Равилем ли кличут?

– Так точно, вашбродь! – бодро отрапортовал служака. – Личный денщик барона Корфа старшего!

– Вот это встреча! Как же, рассказывал о тебе отец, и немало.

Тут в разговор встрял Репнин, которого подмывало поскорее продемонстрировать барону-младшему свой сюрприз.

– Ладно вам, потом воспоминаниями займетесь! Ты, друг любезный, покажи-ка барону того коня, о котором мы вчера говорили. Да побыстрей! – прикрикнул, увидев сомнение во взгляде старого татарина, брошенном на тросточку в руках Владимира, с которой тот почти не расставался после ранения.

– Как прикажете, вашбродь. Да только зверюга-то та еще, одно слово – Басурман.

– Ну кто бы говорил! – усмехнулся Репнин.

Татарин в ответ осклабился – и скрылся в дверях конюшни.

– Пойдем, – потянул князь друга за руку, – присядем вон там.

Едва они успели устроиться на поленнице, сложенной у стены конюшни, как из распахнутых дверей, ведших на тренировочный плац ремонтного отделения гарнизона, послышалось заливистое, злобное ржание, громкая ругань на русском и татарском языках, затем – дробный тяжелый топот копыт. И на залитый солнцем песок вылетел здоровенный, черный, как смоль, тонконогий жеребец с широкой грудью, могучим крупом, длинной шеей и узкой хищной горбоносой головой, с потрохами выдававшей в великолепном звере восточные крови. Обе задние ноги были «обуты» в маленькие белые «носочки», а на широком лбу красовалась правильная, словно нарисованная шестиконечная звезда Давида.

Увидев это чудо, Владимир замер. Встал с поленницы и, позабыв про трость и хромоту, полез через ограду.

– Осторожней, вашбродь! – раздался голос Равиля. – Этот дьявол шамилевский и укусить, и ударить может. Одно слово – басурманская скотина! Вот Басурманом и нарекли. Слов человеческих не разумеет, кормить да убирать – одно мученье!

– Откуда у вас эта лошадь? – медленно подходя к замершему посередине плаца жеребцу, спросил Корф.

– Трофейный. Говорят, под самим Шамилем ходил. Ой, да осторожней вы, вашбродь!

Увидев приближавшегося человека, черная гора мышц встала на дыбы и визжа забила копытами в воздухе.

– Ах ты тварь... Ах ты зверюга нерусская... Ах ты кр-р-расавец... – мурлыкал, подбираясь к коню, совершенно не испуганный барон. – Ба-алуй, морда шамилевская, ба-алуй... Ах как же ты под седлом-то моим смотреться будешь...

И, усыпив бдительность коня, одним движением поймал мотавшийся на шее повод и – это с раненой-то ногой! – ласточкой взлетел на неоседланную спину. Репнин и Равиль замерли: князь – с уверенной улыбкой на лице, наслаждаясь великолепным зрелищем, старый конюх – с гримасой ужаса.

Басурман завизжал и крутнулся на месте. Корф, сжав крутые бока ногами, жестко собрал в ладонях повод, скручивая шею жеребца к груди. Вороной снова заорал, ударил задом, попытался, извернувшись, куснуть всадника за колено – и тут же получил хлесткий удар концом повода по храпу.

– Балуй, зверь! – прикрикнул барон.

Басурман прижал тонкие уши, оскалился, еще и еще ударил задом, но внезапно, поняв, что с человеком, плотно усевшимся у него на спине, так просто не сладить, повалился на бок. Михаил похолодел: уловка не хитрая, но у Владимира все еще болит нога... Однако Корф, коротко рассмеявшись, ловко встал на ноги возле упавшего жеребца – и дернул повод, вынуждая коня встать. Поднявшись из пыли, гордое животное предприняло еще одну попытку освободиться от власти человека: подобрав круп, Басурман попытался подняться с места в галоп, но барон, мгновением раньше угадав маневр, натянул повод и, не дав коню задрать морды, скрутил ему шею направо вбок. На могучую грудь полетела белая пена с губ, вороной еще секунду посопротивлялся – и сдался. Владимир тут же отпустил повод, огладил дрожавшего мелкой дрожью жеребца – и скомандовал откуда-то взявшемуся на плацу Прохору:

– Седло неси.

А потом покосился на довольного Репнина.

– Это твой сюрприз? Я правильно понимаю?

– Правильно. Не только сюрприз. Подарок. Вместо Воронка... Если он, конечно, тебе по нраву...

– Не кокетничай! – смеясь, прикрикнул на друга барон. – Разве такой может не нравиться?!

И тише:

– Спасибо, Миша. Так ты мне угодил – даже представить не можешь...

– Почему же. Могу. Если бы мне кто такой подарок сделал, я бы...

– Я тебе отплачу, – перебил князя Корф, и в его глазах были счастье, азарт – и ОБЕЩАНИЕ. – Обязательно отплачу...

– Ловлю тебя на слове, – удерживая взгляд друга, многозначительно промолвил Репнин.

И вдруг, вспомнив, что барон только что отправил своего денщика за сбруей, нахмурился:

– Ты что – всерьез на проездку собрался? Не делай этого – твоя нога еще не полностью здорова, ты рискуешь...

– Миша, я тебя люблю, но ты такой зануда! – рассмеялся, продолжая оглаживать Басурмана, Владимир. – Ну при чем тут нога? Я же верхом поеду, а не пешком пойду!

Тут на плац выскочил запыхавшийся Прохор с уздечкой на плече и седлом наперевес, за спиной которого изумленный князь увидел своего собственного денщика Павлуху с... оседланной Ласточкой в поводу.

– Что-то не припомню, чтобы я приказывал коня седлать... – задумчиво, с явной угрозой в голосе произнес Репнин.

– Ну брось, Миша! – тут же вступился за Павлуху Корф. – Он все правильно сделал. Ты же не отпустишь меня на прогулку одного – с раненой-то ногой да на таком звере?

Уловив улыбку в голосе друга, Михаил для порядку еще пофыркал недовольно, вполголоса выругался и обреченно полез через ограду:

– Знал бы ты, как я тебя ненавижу, когда ты бессовестно пользуешься тем, что я ни в чем не могу тебе отказать! А еще больше ненавижу себя – за то, что совершенно перед тобой беспомощен...

И невольно залюбовался другом, удобно устроившимся в седле приплясывавшего на месте Басурмана.

Корф, тронув шенкелями вороного, подъехал вплотную к князю, наклонился с седла и тихо сказал:

– Ты не должен считать себя беспомощным. Это не так. У тебя надо мной столько же власти, сколько у меня – над тобой. Мы на равных. И, между прочим, ты – единственный, кто может отговорить меня от моих авантюр. А ведь я даже отца не слушаю!

– А отговорить тебя от этой прогулки у меня никак не получится?..

– Ми-иша... Неужели тебе самому не надоело изображать из себя инвалида? Неужели не охота попробовать такого коня?

– Пробовать-то ты будешь, – пробормотал окончательно смирившийся Михаил, садясь в седло Ласточки. – А я рядом болтаться. Павлуха, а оружие-то зачем в седельные сумки сунул? Ба-а, тут еще и еда... На пикник нас собирали, что ли?

– Знаем мы вас, вашбродь, как из города-то выедете, так и взыграет ретивое – унесет вас Бог знает куда, проголодаетесь, знамо дело, – подтягивая князю подпруги (рана мешала Репнину сделать это самостоятельно), бубнил Павел. – А оружие... Как же без оружия, вашбродь, на войне чай, не на гулянке.

– Хм, – хмыкнул Корф, проверив свои седельные сумки и обнаружив там такой же набор, как у Репнина. – Спасибо, мужики, будет у нас с князем пр-р-рекр-р-расная прогулка! И никаких абреков. Меня от них тошнит.

И, смеясь, друзья тронули застоявшихся коней. Поначалу, памятуя о простреленной ноге и продырявленном плече, оба осторожничали, но молодость, азарт и привычка ни в чем не уступать друг другу быстро лишили обоих остатков благоразумия. Из гарнизонного городка Корф и Репнин вылетали уже на полном галопе. Ласточка, соскучившаяся по воле, мотала головой и довольно пофыркивала в ответ на каждый посыл Михаила – и то и дело косила большим лиловым глазом на вороного незнакомца, свободными могучими движениями пожиравшего дорогу возле ее бока. Этот новый ей понравился – и она на полном скаку игриво толкнула его плечом, чуть не выкинув из седла не ожидавшего подобной вольности князя.

– Ах, тебе скорости мало, ты еще и кокетничать успеваешь?! Сейчас я тебе покажу, душа моя! – и Михаил, пригнувшись к шее кобылы, дал ей шпорами по бокам. Коротко взвизгнув, Ласточка прижала уши и пошла яростным, счастливым наметом.

– Догоняй!!!!! – услышал Корф. И немедленно приступил к достижению поставленной цели. Барон уже понял, какой драгоценный подарок сделал ему друг – под его седлом бушевал настоящий ураган силы, ураган могучий, самолюбивый, но – покорный. Подчинившийся его, Владимира, воле. Тем не менее Корф немножко побаивался давать этой стихии полную волю – нога все-таки давала о себе знать. Но не удержался.

Боже, какая это была скачка! Едва Басурман поравнялся с Ласточкой, та закусила удила – и понукать лошадей было уже не нужно. Похоже, ими овладела та же бесконечная страсть к выяснению, кто лучше (в данном случае резвее), которая правила отношениями их всадников. Казалось, что два громадных черных коня летят, не касаясь копытами земли, колени взлетали к широкой, забрызганной белой пеной груди, легкие работали, как хорошие насосы, могучие задние ноги толкали тела вперед, как поршни...

Эта бешеная, вольная скачка могла длиться вечно, но дорога кончилась. Впереди было широкое, поросшее горным разнотравьем поле, и лошади, не ожидая команды всадников, сами перешли на шаг.

– Ты жив? – спросил, переведя дух, Репнин. – Как нога?

– Болит. Но это ерунда. Я так счастлив! Мы с тобой живые – представляешь?! Живые. Здоровые. Ну, относительно (синие глаза барона смеялись) здоровые, но это поправимо. Мы свободны. Мы можем мчаться, куда душа пожелает, мы можем петь, кричать – вот, смотри! – и Корф, привстав в стременах, во все горло крикнул: «Эге-ге-гей!». И далекие горы отозвались на этот крик таким же далеким эхо. – И ты подарил мне такого коня, такого коня... Как мне отблагодарить тебя за это?..

В порыве чувств Владимир потянулся с седла, обнял князя одной рукой за шею и, притянув к себе его золотую растрепанную голову, крепко поцеловал в щеку, уголком губ скользнув по углу рта друга. Михаил не спешил вырываться. Наоборот. Он повернул голову, поймал взгляд барона, протянул руку и ладонью отбросил с высокого лба Корфа влажную от пота прядь черных блестящих волос.

– Самое большое счастье – это то, что ты жив, – проговорил, чуть задыхаясь (пуля задела верхушку легкого и князю временами все еще трудно было дышать), Репнин. – И ты со мной. И война эта когда-нибудь, да что это я – совсем скоро – закончится. И мы поедем к тебе в поместье и будем встречать рассветы, сидя на крыше усадьбы и уплетая пирожки, которые уворуем с кухни у вашей... как ее там? – Варвары, кажется? Надеюсь, ты не передумал?..

– Ты... слышал? Я думал, ты совсем без сознания. Я... Мне было так страшно, что нас не найдут или найдут слишком поздно, и ты... Нет, не хочу произносить этого слова. Знаешь, я благодарен этой войне – хотя бы за то, что она свела нас вместе. Господи, Миша, какой же я счастливый человек! Самый счастливый на свете.

– Ну уж не счастливее меня, – проворчал, улыбаясь, князь и спрыгнул с седла. – По-моему, здесь отличное место, чтобы дать отдохнуть лошадям и перекусить, чем Бог послал.

– Не Бог, – сварливо уточнил, спешиваясь, барон, – а Прохор с Павлухой.

Расседлав, стреножив и пустив пастись лошадей, друзья устроились на мягкой траве, передавая друг другу фляжку с молодым местным вином, которую заботливо сунул в седельную сумку барона Прохор.

– Миш, а каким ты был в детстве? – вдруг спросил Владимир.

– Маленьким, – быстро ответил Репнин. И рассмеялся.

– Я серьезно, – улыбаясь, покосился на друга барон. – Мне интересно, откуда берутся такие, как ты.

– Какие?

– Опять уходишь от ответа?

– Нет, ты скажи – какие такие?

– На комплименты напрашиваешься?

– Откуда ж мне знать, что это комплимент будет? Может, ты сейчас гадость какую скажешь...

– Это когда я тебе гадости говорил?

– Не говорил. Но все когда-нибудь случается впервые! – и Михаил, смеясь, едва увернулся от стремительного броска барона. И тут же застонал сквозь сжатые зубы от боли в раненой спине.

– Прости! – засуетился Владимир, обнимая друга за плечи.

– Ерунда. Сам напросился. Давай я лучше на твой вопрос отвечу. Только с одним условием.

– Все, что захочешь!

– Так таки и все? И не передумаешь?..

– Барон Корф от своих слов не отказывается.

– Это мы запомним. И проверим. Ладно. Слушай. До меня у родителей был еще ребенок. Мой старший брат Николай. Он умер в младенчестве. Роды у мамы были тяжелые, и врачи сказали, что скорее всего детей у нее больше не будет. Поэтому когда родился я, это было форменное помешательство. Надо мной тряслись, как над фамильной драгоценностью. Отец тогда еще был на дипломатической службе и из-за границы наезжал домой редко, так что воспитывала меня маман. Матушка – дама... м-м-м... редкостных качеств. У нас в доме вечно проживали какие-то тетушки, матушки, приживалки, в общем целое бабское войско – по причине душевной терпимости маменька не могла отказать от дому никому. Но с другой стороны, при властности характера поставила дело так, что все эти нахлебницы только что не маршировали под барабанный бой. И вот вся эта женская гвардия была призвана ни днем, ни ночью не спускать с меня глаз. Потом, когда родилась Наташа, стало полегче. А потом отец вышел в отставку. И пришел в дикую ярость, увидев, кого мамки да няньки растят из наследника славного рода князей Репниных. И отдал меня в московский кадетский корпус. На полный пансион.

– И как тебе там жилось-то, после мамок с няньками?

– Ха. Плоховато.

– То есть?..

– Лупили меня все, кому не лень.

– А ты?..

– Поначалу терпел. А потом как-то сдачи дал. Да так, что воспитатели меня вчетвером от этого гаденыша Вяземского оторвать не могли.

– Что за Вяземский?

– Князь. Заводила был. Весь корпус под ним ходил. Короче, когда нас разняли, меня в карцер заперли, потому что я бился и кричал, что все равно убью его, ночью проснусь и убью. Когда приехали отец с матушкой, им нажаловались, что я-де умом тронулся. Но не на тех напали. Отец-то был из попечителей корпуса, так быстро порядок навел. А уж маменька окончательно расставила все акценты. Вяземского в другое училище перевели, меня из карцера выпустили. И остался я один. Меня... боялись. Потому что при малейшем намеке на агрессию или насмешку в свой адрес я лез в драку. Честно, не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не Саша. Апухтин. Сначала он за мной просто как тень ходил. Молча. Потом начали понемногу разговаривать. Потом как-то старшие кадеты к нему привязались, и мне снова драться пришлось. Больше нас не трогали. Более того – я вдруг понял, что моей дружбы, моего расположения ищут. Легко было голову потерять, но и тут Саша спас.

– Эх, жалко, мы с тобой не вместе учились. Я бы этому Вяземскому показал! – совершенно по-детски воскликнул Владимир и тут же услышал тихий смех. – Чего смеешься? – спросил подозрительно. – Не веришь?

– Еще как верю. Только ты не Вяземскому показал бы, а... мне.

После паузы рассмеялся и барон.

– Может, ты и прав.

– Еще как прав. Ты ведь у себя, поди, заводилой, лидером был? И лупил непокорных, так?

– Ну... – покраснел Корф. – Было дело.

– Я бы тебе не подчинился – вот и...

Михаил договорить не успел – откуда-то из-за их спин вдруг раздалось громкое, срывавшееся на визг угрожающее ржание Басурмана. Друзья мгновенно вскочили на ноги – жеребец явно учуял какую-то опасность. Мгновение – и Корф увидел, какую.

– У нас гости, – махнул он туда, где бился стреноженный жеребец, заслоняя собой Ласточку. Тут же опасность увидел и Михаил: от гор на них шла стая волков, где-то с десяток – видно, зверей спугнуло недавними боями. И шла эта одуревшая от войны стая не просто так. Она шла убивать.

– Что делать будем?

– Стрелять. Слава Богу, оружие нам с тобой положили.

– Да, но боезапас у нас ограничен.

– Значит, будем стрелять только на поражение. Справишься?

– Угу. Учитель-то у меня был – лучше не придумаешь. Только сначала коней отпущу – может, хоть кто-то уцелеет.

– Эй! Носа заранее не вешать. И... Движений резких не делай.

– Ученого учить – только портить, – покосился на друга Михаил и медленно двинулся к замершим в боевых позах коням.

Кинжалом разрезал путы на ногах, быстро снял уздечки, шлепнул ремнем по крупу Ласточку, затем Басурмана:

– Шпарьте отсюда, друзья мои, может хоть вам повезет.

Обернувшись, увидел, как стая растеклась цепью, охватывая людей и коней в полукольцо.

– Ну, это мы еще поглядим, кто чья добыча!

– Угадать бы, кто вожак, – процедил подошедшему Михаилу Корф, наблюдавший за волками сквозь прорезь прицела. – Полдела бы сделали.

– Сейчас поглядим, – так же негромко ответил, беря ружье, Репнин. – Может и повезет.

– Да, но двое против десятерых – многовато будет.

И тут до людей снова донесся конский визг. Корф, продолжая выцеливать первую жертву, не обернулся, а вот князь посмотрел. И усмехнулся.

– Четверо, барон.

– Что?

– Четверо против десятерых. Да ты оглянись.

Корф оглянулся – и увидел, что их с Мишей лошади и не подумали спасать собственные шкуры. Напротив. Ласточка и Басурман заняли позиции точно за спинами людей, но самое главное – они не собирались обороняться!

Басурман, втянув ноздрями воздух, определил врага – и с диким злобным визгом понесся в атаку! На него с двух сторон кинулось сразу два серо-коричневых тела. Жеребец закрутился, встал на дыбы и громадным, со сковородку размером копытом снял первого волка – явно молодого, не ожидавшего опасности со стороны предполагаемой жертвы. Волк даже взвизгнуть не успел – рухнул с раскроенным черепом. «Э-э, брат, – мысленно проговорил барон, – да ты, похоже, косяки водил – больно здорово дерешься!» Второй, более опытный, атаковал не спереди, сбоку – и точно вонзил бы клыки в холку Басурману, если бы его уже в полете не сбила Ласточка, рванувшая зверя зубами. Волк упал на спину, завизжал, забился, пытаясь подняться на ноги, но кобыла, скалясь, еще и еще ударила передними копытами. Волк затих.

– Видал? Двумя меньше.

– Тремя, – удовлетворенно прошипел Корф, нажимая на курок.

Через несколько минут боя ружья и все пистолеты, кроме одного, были отброшены в сторону за ненадобностью – патроны кончились. Метрах в пятидесяти от Корфа и Репнина билась в агонии крупная волчица, еще два зверя были бездыханны, двое, скалясь и прихрамывая, отходили прочь, а еще двое уже неслись в сторону гор, не разбирая дороги.

К недобитому волку ринулся, грозно вопя, Басурман, но Корф тут же преградил жеребцу дорогу.

– А ну прочь, зверюга! Эта – моя.

– Зачем тебе волчица?

– Шкуру сниму, шапку сделаю.

– Да шкура-то, поди, драная – лето же.

– Не, – осторожно приблизившись, Корф выстрелил волчице в ухо и та затихла. – Хорошая шкура – видно, с гор звери-то, глянь – мех почти зимний. Не линяет.

Репнин пошел посмотреть на остальные трупы.

– Володь, я тут воротник тебе нашел, – донеслось до Корфа. – Остальных твой Басурман на котлеты измочалил.

Наклонившись над волком, чтобы снять шкуру, князь вдруг ощутил, что у него кружится голова. Сел на землю.

– Миша?– услышал встревоженный голос Владимира. – Ты чего? Плохо тебе?

– Нет. Мне... хорошо. Вот думаю – сколько еще Господь от нас смерть отводить будет?

– И с чего тебе такие глупые мысли в голову лезут?

– Отчего же глупые? Признайся – не верил ведь, что отобьемся?

Барон открыл рот, чтобы соврать, но не смог. Подошел, сел рядом. Поболтал фляжку. Услышал, что на дне плещется вино. Сделал глоток сам – передал сосуд Репнину. Тот взял фляжку, повертел в руках, осторожно отпил. И вдруг, уронив голову на грудь, начал смеяться.

– Ты чего? – испугался Владимир.

– Ничего, – смех оборвался так же внезапно, как начался. Князь с минуту странным взглядом смотрел на друга, потом поднялся на ноги. – Ладно, хватит сидеть. Быстро свежуем туши – и домой, а то стемнеет скоро.

И поежился:

– Что-то не хочется больше сюрпризов.

* * *

Битва с волками дала о себе знать лишь ближе к вечеру. Умываясь, барон расплескал всю воду – и внезапно понял, что у него просто трясутся руки. Запоздалой волной накатил страх. Не за себя. За Мишу. Вернее, за то странное, волнующее, завораживающее, что плавилось, кипело и бурлило между ними с каждым днем, каждым часом все яростнее – и что никогда не сбылось бы, если бы верх сегодня взяли волки, а не они. Отодвинув дрожащей рукой умывальный таз, Владимир тяжело осел на забрызганный водой пол.

– Черт, что с нами происходит?

И помимо воли вспомнил, как чувственные губы князя, лаская, касались горлышка фляги с вином – в том самом месте, где на ободке остался влажный след от его, Владимира, губ... Тело охватила легкая приятная истома. Хотелось закрыть глаза – и отдаться этим странным фантазиям, невозможным, неправильным, но таким сладким, завораживающим...

– Ты чего в луже сидишь? – из мира грез его грубо вырвал знакомый голос.

– Думаю.

– И о чем же можно думать в промокших штанах?

– О том, что после всех сегодняшних событий нам просто необходимо как следует напиться.

– Идея... м-м-м... продуктивная. И где будем пить? Дома – или?..

– Или, – произнес барон и решительно встал с пола. – Только переоденусь.

Никто не считал, сколько в гарнизонном городке было кабаков и трактиров. Корф и Репнин, похоже, были первыми, кто задался целью произвести инвентаризацию. Офицерский клуб как возможное место для загула был отметен сразу и единогласно – друзьям почему-то не хотелось шумной компании. Вдвоем они прочесали все питейные заведения гарнизона и продегустировали довольно богатые винные погреба. Не сговариваясь, пили только вино, наотрез отказываясь от водки. К полуночи поняли, что, если не остановятся, пойдут по второму кругу.

– М-м-м... – промычал Корф, всеми членами которого владело приятное и довольно легкое, несмотря на количество выпитого, опьянение. – Не интересно. К тому же в меня больше не влезет, – закончил он и с изумлением понял, что это – правда.

– Тогда – домой? Баиньки? – Репнин, покачнувшись (он был не настолько пьян, как хотел показать, просто прикасаться к другу ему было приятно), ухватился за плечи Корфа.

– Э, не-ет. Желаю... развлекаться.

Друзья, обняв друг друга за плечи, довольно бодро, хотя и немного нетвердо, шагали по главной улице гарнизонного городка и вслух размышляли, не имеет ли смысла заглянуть-таки в офицерское собрание и сыграть партию-другую в карты или на бильярде. Как раз в тот момент, когда они были близки к консенсусу, над их головами раздался мелодичный голос:

– Добрый вечер, господа офицеры. У вас, я вижу, праздник. По какому случаю, можно полюбопытствовать?

Подняв глаза, увидели, что с высокого сиденья изящного кабриолета на них с улыбкой смотрит баронесса Вревская.

Попечительница военных госпиталей кавказского корпуса была женщиной загадочной. Местные дамы ее боялись. Пытались копировать манеры, речь, наряды, толпами посещали ее приватные салоны – и боялись. Кто-то считал эту вызывающе аристократичную красавицу колдуньей, кто-то – ясновидящей, кто-то с опаской, шепотом называл ее куртизанкой, про себя уточняя: просто шлюха. Во всем этом была доля истины. И баронесса действительно служила жрицей любви. Но на свой лад. Мужчины Вревскую боготворили и готовы были на любые безумства, лишь бы заручиться благосклонностью этой женщины, но она была холодна и отстраненна. Баронесса никогда не ложилась в постель за деньги. И всегда сама выбирала себе мужчин. Однако далеко не со всеми ее связывала постель. С некоторыми – и среди них были поручик Лопухин и сам командующий генерал граф фон Розен – она поддерживала очень теплые, очень тесные и абсолютно платонические отношения. Эта женщина умела любить и умела дружить.

И сейчас она приветливо и чуть насмешливо рассматривала подгулявших поручиков.

– Итак, господа, по какой причине праздник? И не хотите ли продолжить его в моей... гостиной?

– Хотим, – брякнул Репнин прежде, чем Корф успел ткнуть его локтем в бок, дабы воспрепятствовать энтузиазму друга.

– Не толкайся! Ты сам сказал, что хочешь развлекаться, – и князь, отпихнув от себя руки барона, попытался изобразить галантный поклон. – Мы с радостью принимаем ваше приглашение.

– Барон? – Вревская вопросительно приподняла брови.

– Конечно, конечно. Мы в вашем распоряжении, мадемуазель, – и больно ущипнул Репнина.

– Тогда – прошу, – и баронесса жестом пригласила поручиков занять места в ее экипаже.

На пороге роскошного особняка баронессы оба, и Михаил, и Владимир, поняли, что совершенно трезвы.

– Дрейфишь, душа моя? – тихонько шепнул князь замешкавшемуся в прихожей барону, близко наклонившись к уху друга.

– И не думаю, – так же тихо ответил тот, на мгновение отводя взгляд от затянутой в традиционный черный шелк фигуры баронессы и придвинув лицо к лицу Репнина. – Чего мне бояться – с таким-то тылом?

– А помнишь ли ты, мон шер, обещание, данное мне сегодня утром?

Корф вздрогнул:

– На что намекаешь?

– Барон Корф от своих слов не отказывается... Так?

– Так. И ... чего ты хочешь?

– Погоди немножко – узнаешь...

– Юлия, это ты? – раздался внезапно знакомый голос и на пороге гостиной баронессы возник поручик Лопухин. Увидев, что хозяйка дома не одна, смутился:

– Добрый вечер, барон, князь. Прошу прощения, баронесса, я не увидел, что у вас гости.

– Ничего страшного, Николенька, это я виновата – совсем позабыла, что вы обещались зайти.

– Я, собственно, лишь хотел справиться о вашем здоровье, – проговорил поручик, наклонившись и беря руки баронессы в свои. – И уже ухожу.

Целуя тонкие пальчики с аккуратным маникюром сначала на правой, а затем на левой руке, Лопухин очень тихо, так, чтобы слышала лишь баронесса, проговорил:

– Боже, Юлия... Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь...

– Не тревожься, Николенька. Лишь один раз в своей жизни я не понимала, ЧТО делаю. Этого урока было достаточно. Ты ведь знаешь – я всегда старательно учила уроки... Не тревожься. С твоими protegee все будет хорошо.

– Да услышит тебя Господь, Юлия...

* * *

В просторной гостиной баронессы Вревской, обставленной в стиле барокко, горели длинные ароматные свечи в фарфоровых подсвечниках, на высоких трехногих резных тумбочках, занимавших проемы между окон, стояли китайские вазы, полные благоухающих чайных, белых, розовых и красных роз. Стол в центре гостиной, убранный тонкой скатертью светло-желтого цвета, был сервирован к чаю изысканным сервизом тончайшего севрского фарфора.

– Присаживайтесь, господа. Чувствуйте себя, как дома.

Вревская негромко хлопнула в ладоши – и в гостиную впорхнула милая юная горничная в темно-синем платье и кружевном фартучке, которая быстро и аккуратно разлила по чашкам пахучий черный чай и поставила в центр стола блюдо с горой крошечных пирожков и печенюшек самой разнообразной формы.

В этом доме было так покойно и уютно, хозяйка была так мила, предупредительна и безыскусна, что Корф с Репниным, поначалу ощущавшие себя не с своей тарелке, расслабились. Потекла неспешная, совершенно домашняя беседа, тон которой задавала баронесса. Князь, откинувшись на спинку высокого, обитого нежно-желтым бархатом кресла, нянчил в руках чашку чая и мимолетно удивлялся тому, как аккуратно и точно выстраивает Вревская разговор. Улыбка в паузе между словами, легкий смешок в нужном месте, вопрос, заданный мимолетно, вроде бы небрежным тоном, но не ответить на который не представляется возможным – и вот уже барон Корф, не большой любитель откровенных бесед вообще, а уж тем более с чужими людьми, смеясь, рассказывает баронессе о том, как, будучи мальчишкой, ревновал отца к некоей юной деве, воспитаннице старого барона по имени Анна, в которой тот души не чаял.

– Ах, милый Вольдемар, не по причине ли этой мадемуазель вы так недоверчивы с женщинами?

– Бог с вами, баронесса! С чего вы взяли?

– Да, баронесса, с чего вы взяли? – прикрыл барону спину Репнин. – У моего друга слава известного донжуана, знатока и покорителя женских сердец. Да любая барышня в гарнизоне вам это подтвердит!

– Ах, но я ведь не ставлю под сомнение ваш успех у женщин, милый Вольдемар. Я лишь спрашиваю, почему ваше сердце остается нетронутым? Ваша броня крепка, мой друг, и это в столь нежном возрасте... Хотя, возможно, я ошибаюсь, и ваше сердце, барон, уже занято?..

Корф натянуто рассмеялся:

– Если это и так, то мне об этом ничего не известно.

Милая, ни к чему не обязывающая беседа длилась еще сколько-то времени, но внезапно в гостиной повисла тишина. Вревская улыбнулась и окинула притихших офицеров взглядом внимательных черных глаз.

– Полагаю, для вас не тайна, зачем я пригласила вас к себе.

Голос женщины звучал уверенно и спокойно, а молодых людей вдруг охватило сильнейшее смущение. Друзья неуверенно переглянулись – и в тревожных синих глазах Корфа Репнин прочитал вопрос. Щеки князя стали пунцовыми, но он собрался с силами и, близко склонившись к уху друга, шепнул:

– Мы пойдем вместе... Я... Я так давно этого хотел – быть с женщиной вместе с тобой... Это была моя фантазия... Не отказывай... Ты обещал. Помнишь?

– Барон Корф не отказывается от своих слов, – едва слышным шепотом храбро проговорил Владимир.

Блестящие глаза баронессы, в открытую наблюдавшей за друзьями, смеялись.

* * *

В спальне баронессы горели лишь два канделябра – в изголовье широкой и высокой постели под пышным темно-бордовым балдахином. Постель была застлана тонкими атласными простынями черного цвета, и совершенное, словно изваянное из белого мрамора тело баронессы казалось на них еще белее. Таких женщин ни князь, ни барон в своей жизни еще не видели. Ядреные, грудастые хохотушки-крепостные, умелые, но с вечной усталостью в глазах проститутки из модных городских борделей, живые и веселые, но всегда вульгарные гарнизонные шлюхи-маркитантки – опыт сексуального общения с женщинами у молодых офицеров был ограничен только таким контингентом. А здесь перед ними возлежала богиня. Которая по какой-то неведомой прихоти позволяла им прикасаться к себе.

Прикрыв глаза, баронесса наслаждалась неловкостью и смущением своих молодых любовников, как губка впитывала жар пишущих энергией крепких, сильных и гибких тел. Пока не ощутила того, о чем и так догадывалась.

Их руки, скользившие по этому совершенному телу, то и дело соприкасались – и замирали, не в силах разорвать казавшийся случайным контакт. Вот рука Корфа легла на левую грудь и властно сжала упругую, аккуратно умещавшуюся в ладони плоть, – и тут же поверх нее легла рука Репнина. Пальцы барона тут же разжались, пальцы князя скользнули между ними – две мужские руки помимо воли их хозяев ласкали друг друга на ее груди...

– Бедные мальчики... – вдруг раздался чуть хрипловатый низкий голос. – Вы же друг по другу с ума сходите... Этого только слепой не увидит...

Михаила словно клинком насквозь пронзило. На секунду он окаменел, потом залился краской, стремглав выскочил из постели и скрылся за дверью.

– Миша! – рванулся было следом Владимир, но запутался в шелковых простынях и упал обратно в постель.

– Зачем, зачем ты это сказала?! Зачем?!!! Гадкая! Гадкая! Я же потеряю его! – он бессильно колотил кулаком по подушке, а затем разрыдался, уткнувшись в черный шелк лицом.

– Тише, мальчик мой, тише, – Юлия гладила его черные спутавшиеся волосы. – Не скажи я вам этого, так и ходили бы друг возле друга кругами до конца жизни... Да и кто бы вам еще это сказал, если не я? Я уж однажды смолчала, свое хотела урвать – и приключилась беда. Больше молчать не стану...

– Какая беда? – сквозь слезы спросил Владимир.

И вдруг вспомнил, как поручик Лопухин целовал сегодня в гостиной руки этой странной женщине, вспомнил, с каким лицом выходил иногда из этого дома генерал граф фон Розен, вспомнил, о чем судачили гарнизонные кумушки... И его осенило.

– Это из-за тебя Лопухин друга своего застрелил?..

– Из-за меня, дуры. А ты не плачь. Никакой беды не случилось... Вы только с Мишей твоим друг от друга не бегите, не прячьтесь. Завтра найдешь его – и поговоришь. Только на наступай на него, не дави. Будьте друг с другом бережными – и все образуется...

* * *

Вернувшись домой далеко заполночь, барон застал в гостиной князя Долгорукого.

– Мишель дома?

– Дома. Вы, часом, не поссорились?

– С чего ты взял?

– Странный он какой-то был. Взъерошенный. Весь на взводе. Даже злой. Пулей ворвался к себе, дверь запер и затих. Что случилось-то?

– Я тебе потом как-нибудь расскажу.

Как ни старался барон, а заснуть так и не смог. Проворочавшись на жарких и волглых простынях, встал на рассвете. И обнаружил, что Миши дома нет.

– Павлуха, князь-то давно ли не спит?

– Ни свет ни заря поднялся, забрал Ласточку и умчался. Один Господь ведает, где его носит...

Князя Владимир нашел на конюшне. Михаил стоял, опершись грудью на жерди ограды, и смотрел, как конюх вышагивает уставшую кобылу.

– Ну и чем закончилась эта схватка с самим собой? Кто выиграл-то? – за легкостью тона Корф, облокотившийся о забор возле друга, отчаянно пытался спрятать мучившие его страх и сомнения.

– Я... – Михаил заговорил, не оборачиваясь, и запнулся. – Раньше я думал, что такое может дать только женщина... Что только женского тела можно вожделеть... Я не знал, что... Грех ведь это...

– Любовь не может быть грехом, – тихо и твердо ответил Владимир.

– Откуда ты знаешь, что это – любовь? – требовательно и вместе с тем тревожно спросил Михаил. И затаил дыхание. Он ждал ответа как откровения, как подтверждения своим собственным, едва ощутимым, не поддающимся словесному описанию предчувствиям.

– Я не знаю, – очень тихо сказал Корф. И отчего-то отчаянно покраснел. – Я могу только предполагать. Я еще не любил по-настоящему. И сравнивать мне не с чем. Но я никогда раньше не чувствовал ничего похожего. Ни с кем рядом мне не было так... Так, как с тобой. Петь хочется. Орать. Горы свернуть могу. Взлететь, если захочу.

– Ага... – задумчиво прошептал Репнин. – Небо синее, трава зеленее, солнце жарче, вино пьянее...

– Вот-вот. Да ты поэт, душа моя...

– Это ты виноват.

И Михаил наконец-то повернулся к другу, близко и требовательно заглянул в лицо. Владимир не отвел взгляда. С минуту они, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу. И вдруг, словно увидев в зеленой и синей глубине то, чего ждали, робко сблизили головы и губы.

Услышав за спиной деликатное покашливание, барон с князем, вспомнив, что они на людях, буквально отпрыгнули друг от друга. Оглянулись с опаской, но это был всего лишь корфовский денщик. Улыбаясь от уха до уха от увиденного, Прохор сообщил, что приходил посыльный из штаба – генералу фон Розену зачем-то понадобился поручик Корф. Друзья с тревогой переглянулись.

– Иди, – тяжело вздохнув, проговорил Репнин. – Может, за какой безделицей зовет...

– Эй, ты только не кисни, – Корф легко приобнял друга. – Боевых действий нет, на дуэлях мы с тобой в последнее время не деремся – не с кем! У меня и был-то один достойный соперник, а теперь и того нету (барон, пихнув князя локтем, заговорщицки подмигнул – Михаил против воли рассмеялся)... Так что на гауптвахту сажать вроде не за что, значит, ничего страшного нам не грозит!

– Да иди уже, – отпихнул Корфа от себя князь. – Переодеться не забудь!

– Слушаюсь, маменька...

– Убирайся!

И, глядя вслед барону, Репнин тихо проговорил:

– Я тебя ждать буду.

* * *

В штабе поручик Корф застрял надолго. Михаил, весь измаявшийся от безвестности, сам себе напоминал пушкинскую царицу, проглядевшую все глаза в ожидании любимого супруга. Смех помог избавиться от нервной дрожи, ведь князь ждал друга не просто так. Утром, мотаясь по окрестностям на взмыленной Ласточке, он дал себе слово, что ВСЕ СЛУЧИТСЯ СЕГОДНЯ.

Услышав в прихожей шаги Корфа, Михаил кинулся было навстречу, но вдруг остановился, не доходя до дверей, окинул взглядом комнату и отчаянно покраснел. Барон, сделавший шаг в гостиную, замер с открытым ртом.

В довольно просторной комнате царил полумрак – тяжелые шторы темно-красного, почти черного бархата с золотой бахромой и кистями были приспущены, а комнату освещали свечи в изящных серебряных канделябрах и подсвечниках. Стол, стоявший посреди гостиной, был накрыт парадной алой скатертью, собранной по бокам стола фижмами, и из-под этих тяжелых блестящих складок выглядывал белый лен. Сервировка была... изысканной. В неверном свете канделябров загадочно поблескивал хрусталь, таинственно и тускло отливало серебро. В центре стола в низкой и широкой хрустальной чаше плавали крупные свежие белые, даже чуть отсвечивавшие зеленью, розы. В ведерке со льдом остывало шампанское, с высокой пирамидальной вазы свешивались кисти прозрачного темного и светлого винограда, возле слезами истекали свежайшие сыры – мечта гурмана.

-Что это?.. – прошептал Владимир.

– Это... Ну я, в общем... – запинаясь и даже заикаясь, хрипло проговорил Репнин. – Я хотел... Я подумал, что так будет правильно...

И вдруг заспешил, заторопился, захлебываясь словами:

– Тебе не нравится? Я вижу теперь, понимаю, как это глупо, нелепо и жалко... Я сейчас все уберу!

И кинулся к столу. Корф вышел из своего полузабытья, мгновенно оценил ситуацию, увидел, как мучительно покраснел его друг, – и буквально в последний момент успел перехватить руки князя, попытавшиеся сорвать скатерть.

– Стоп. Тише. Тише. Ш-ш-ш... Зачем же такую красоту – да на пол...

Мишель замер, окаменел, как преступник, которого застали на месте преступления.

– Это все для меня?.. Миша... Скажи – ты хочешь меня... соблазнить?..

– Хочу... – признание прозвучало твердо, хотя и едва слышно.

Барон вынудил князя повернуться к себе, взял за подбородок и, преодолевая некоторое сопротивление, приподнял лицо, заглянул в глаза.

– Твои усилия напрасны...

Он всего лишь хотел поддразнить друга, немного разрядить атмосферу и спрятать за этой напускной легкостью собственные смятение и... предвкушение. Но едва слова сорвались с его уст, как он пожалел о сказанном, потому что лицо и глаза князя, такие живые, мятущиеся, ожидающие, в мгновение ока... умерли.

– Нет-нет, что ты, что ты, – быстро зашептал Владимир, прижимая Михаила к себе. – Совсем не это, совсем не это...Я лишь хотел сказать, что меня не надо соблазнять – я уже соблазнен... Я готов. Абсолютно на все. С тобой – на все. Только с тобой.

И с облегчением почувствовал, как каменная неподвижность ушла из тела друга. Михаил выпутался из его объятий, улыбнулся по-прежнему несмело и робко потянул его за руку к столу.

– Давай все-таки я тебя немножко пособлазняю. Не пропадать же моим усилиям даром.

Сели за стол. Сначала друг напротив друга. Посмотрели, рассмеялись – и подвинули к столу стоявший у стены турецкий диван и устроились на нем близко друг к другу.

Рука Михаила, пытавшегося разлить в бокалы шампанское, задрожала – и золотистая шипучая жидкость чуть не выплеснулась на скатерть. Владимир перехватил эту руку, осторожно отобрал бутылку.

– Ты чего?

– Я... Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной... Чтобы ты... Чтобы я... – Михаил зажмурился и отчаянно продолжил. – Хочу доставить тебе удовольствие, но не знаю как... Боюсь, что тебя постигнет разочарование...

– Господи, Миша! Ну что ты за человек... – в голосе Владимира звучала нежность. – Ну зачем ты себя этим мучаешь? Я тоже очень хочу, чтобы тебе было хорошо, чтобы было блаженство, и тоже не знаю, как... Но я знаю, что могу полностью довериться тебе. А ты – мне... Мы с тобой уже привыкли в трудных ситуациях полагаться друг на друга... И всегда находили выход... Найдем его и сейчас... Ты мне веришь?

– Я тебе верю.

Края высоких запотевших бокалов с легким звоном соприкоснулись, слов же для тоста не нашлось. Да они были и не нужны – две пары глаз, изумрудных и аметистовых, смотревшие друг на друга поверх хрусталя, говорили обо всем яснее, честнее и громче всяких слов. Пригубили холодную, чуть кисловатую шипучую жидкость. Михаил потянулся и отщипнул часть виноградной кисти с пятью прозрачными ягодами, хотел поднести ко рту, но Владимир перехватил руку и, не отрывая взгляда от взгляда князя, крепкими белыми зубами ухватил нижнюю виноградину и сжал, чуть задев губами державшие веточку пальцы. У Репнина перехватило дыхание. Сок из раздавленной ягоды потек по подбородку барона – и глаза Михаила полыхнули дьявольским зеленым огнем. Не дав другу опомниться, он быстро наклонился и кончиком языка слизнул сладкую струйку. Теперь задохнулся уже Корф.

Оба замерли, сцепившись глазами, обоим стало жарко, обоим не хватало воздуха. Цепь разорвал Репнин, порывисто вставший и настежь распахнувший высокое окно за темно-красными портьерами.

Вернувшись к столу, князь сел чуть в стороне – и барон был ему за это благодарен. Слишком уж резво бросились они навстречу неизведанному...

Помолчали, не зная, что сказать. Владимир отчаянно хотел прервать молчание, даже набрал в грудь воздуха, хотя и не знал, с чего начать, когда заговорил Михаил. Барон высоко оценил мужество друга в его попытке завязать светскую беседу в момент, когда обоим – уж в этом-то Корф был совершенно уверен – меньше всего хотелось говорить. «Знал бы ты, душа моя, какие картины проносятся перед моим внутренним взором, пока я слушаю твой голос», – промелькнуло в голове Корфа.

– Володя, я хотел спросить... Как ты относишься к тому, что происходит между нами? Понимаю, что это непостижимо, безрассудно и невозможно, и что нелепо спрашивать, но мне нужно знать...

– Непостижимо – может быть. Безрассудно? Наверное. Но разве не безрассудно было лезть за мной в ту чеченскую яму? Ты ведь полез. А вот почему – невозможно? Кто сказал, что – невозможно? Невозможно – это всего лишь чье-то мнение. И почему ты веришь этому кому-то, а не мне?

– Я верю тебе, – быстро сказал князь. – Но... Мы готовы вступить на неизведанные земли, с головой броситься в водоворот, и мы не знаем, что ждет нас дальше?.. А что, если ты... я... Мы... Что, если это окажется совсем не таким, как нам кажется? Что, если нам ... не понравится? – совсем тихо, так, что барон едва расслышал, проговорил князь. – Вдруг это убьет нашу дружбу? Я не могу тебя потерять...

– Господи, вот чего ты боишься... Ну почему? Почему? Что за глупые сказки, будто прикосновение губ к губам может разрушить мужскую дружбу?! Разве этим ее разрушишь, если она – настоящая? Любовника можно оставить, бросить, друга – никогда. А главное в наших с тобой отношения, их основа – дружба. А все, что приходит... (Корф помедлил, выискивая слово) ...сверх того – это лишь выводит ее на другой уровень, на другую, более высокую, как мне кажется, ступень... Телесной близостью (произнес с отчаянной храбростью, убеждая не только князя, но и себя) дружбу можно только скрепить. Намертво. «Пока смерть не разлучит нас»...

– А она не разлучит, – как-то отстраненно-задумчиво произнес Репнин. – Потому что если ты умрешь, я пойду следом. И все-таки – что, если нам... не понравится?

– Мы просто забудем, что это было, и пойдем дальше. Вместе. Ты ведь тоже так думаешь, да?

– Эх, ты, теоретик... Забудешь тут, когда перед глазами ТАКОЕ, – и Репнин мягко взъерошил вороную челку друга.

Корф с облегчением рассмеялся. И снова потянулся за шампанским.

– Предлагаю тост. Выпьем за то, чтобы наши мечты всегда совпадали с реальностью.

– Или не совпадали – но в пользу реальности...

Увидев выражение лица друга, засмеялся и Репнин. Чокнулись, выпили. Михаил снова потянулся за виноградом, но остановил движение на полдороге:

– Ты меня сейчас опять соблазнять начнешь. А вообще-то должно было быть наоборот.

– Можно, я просто тебя поцелую?...

– Можно... – голос князя сел.

Корф, осторожно отобрав у него бокал, пересел близко-близко, потянулся, коснулся губами высокой скулы – Михаилу показалось, что в этом месте обязательно будет ожог, – скользнул по щеке к уху, тронул кончиком языка нежную мочку и полной грудью втянул запах сильного, жаркого молодого тела.

И вдруг понял, что ему стало неудобно сидеть. Поднялся, потянул князя за руку.

– Не могу больше. Ну его, твое шампанское. И виноград. Пойдем?.. – и кивнул в сторону приоткрытых дверей спальни.

– Вы так нетерпеливы, мон шер... И так... предметны. Нет в вас никакой романтики!

– Хочешь, я тебя на руках отнесу?

– Не хочу! – почти всерьез испугался Репнин. – Ты всего-то день без трости.

– Ну Миша, ну пожалей меня: в такой момент – и про инвалидность напоминаешь! Это в тебе нет романтики.

– Какая к черту романтика, если я... если мне... Если мне прямо здесь раздеть тебя хочется!

Оба прекрасно понимали, что за этой дружеской перепалкой прячутся неуверенность и робость, что сейчас, когда приближается НЕИЗБЕЖНОЕ, оба отчаянно трусят и нервничают. Оказалось, что вся та бесшабашность, решительность и откровенность, с которой они флиртовали на глазах всего гарнизона, улетучились, едва они оказались на пороге спальни.

* * *

Михаил никак не мог справиться с пуговицами на рубашке Владимира – руки тряслись так, что в цель попадали с третьего, а то и с четвертого раза. В какой-то момент князю показалось, что он вообще никогда не справится с задачей – и он лютой ненавистью возненавидел эту нежнейшую, белейшую, из тончайшего батиста рубаху, которая броней закрывала от него желанное тело... От полнейшего самоуничижения немного спасало лишь то, что и сам он все еще был одет и что руки барона на его груди дрожали с той же амплитудой... А когда он услышал яростное «Ненавижу эту рубаху!» из уст Владимира, поперхнулся смехом.

– Да разорви ты ее! – страшным шепотом, отсмеявшись, рявкнул Корф. И потянулся к вороту.

– Нет! Нет... Не надо, – Михаил поймал его руки в свои, сильно, но нежно сжал запястья, поднес к губам и поцеловал костяшки пальцев. – Не хочу силы. Не надо грубости... Хочу... Хочу... Господи (с отчаяньем)! Да не знаю я, чего хочу! Всего и сразу... Не знаю, с чего начать, куда девать руки... У меня полный хаос в голове...

– Тише, душа моя... Тише... Я придумал... – Корф осторожно высвободил руки, обнял князя, потянул за полу рубахи и легко стянул ее через голову Мишеля, не расстегивая. И замер, любуясь широкой мускулистой грудью друга.

Михаилу стало жарко и щекотно под этим откровенным взглядом. А в том, что его друг все еще одет, почудилась несправедливость. Он рывком стянул ненавистный кусок ткани с тела Владимира – и так и остался стоять с рубахой в руках... Широкие, чуть покатые плечи, выраженные мышцы груди, темный пушок в ложбинке и вокруг сосков, лишь подчеркивавший рельеф... Взгляд князя был так горяч, что Корф поневоле поежился.

Михаил выронил рубаху из ставшей вдруг безвольной руки. Судорожно вздохнул и шагнул к Владимиру. Первое прикосновение кожи к коже было как шок. Оба даже не поняли, на что это было похоже – на жар открытого огня и обжигающий холод льда... У обоих перехватило дыхание. Они стояли, едва прикасаясь друг к другу обнаженными торсами, не отводя друг от друга распахнутых до боли глаз, – и пытались вспомнить, что нужно делать, чтобы снова начать дышать. У князя потемнело в глазах и, чтобы не упасть, он обхватил барона руками. Мгновенно пара горячих рук обвила и его тело. Зажмурившись, они прижались друг к другу изо всех сил. Сосок царапнул сосок, Михаил застонал, Владимир вскрикнул и пробормотал что-то ругательное. Они одновременно выпустили друг друга.

– У меня голова кружится, – пожаловался Миша.

– Мне тоже хочется обо что-нибудь опереться...

Оба одновременно посмотрели на широкую разобранную кровать под тяжелым балдахином темного фисташкового цвета, застланную шелковыми оливкового оттенка простынями.

– Мне... страшно... – шепнул Корф.

– И мне... Скажи, когда ты был с женщинами... Тогда... Так же трудно было дышать?..

– Нет. Ничего похожего... У тебя?..

– Тоже... Я... задыхаюсь... Мне в груди тесно. Я не знал, что такое бывает...

– Ты только смотри не умри у меня, – попытался пошутить барон. Но штука выглядела плоской и лишней. – Пойдем в постель...

– Погоди... Дай еще минутку...

Михаил вдруг вздохнул полной грудью, отошел на шаг, решительным жестом снял с себя остатки одежды и выпрямился перед Владимиром, прекрасный и трогательный в своем отчаянном смущении, отваге и робости одновременно. Портьеры на высоких окнах в спальне Корфа были раздвинуты, и комната была залита ярким светом полной луны. Силуэт Репнина на фоне окна был окружен серебряной аурой, кожа отливала перламутром, и весь князь показался Корфу существом неземным, воображаемым, ненастоящим. Ему вдруг стало страшно, что все происходящее – только сон, наваждение, что на самом деле Миши здесь нет, что он спит в своей постели, а в лунном свете Владимира соблазняет некий фантом, инкуб/суккуб, какое-то нереальное эфемерное существо, которое лишь дразнит, сводит с ума, но никогда не дастся ему в руки...

Корф порывисто шагнул к Михаилу, чтобы дотронуться до него, убедиться, что все – настоящее. Кончиками пальцев коснулся следа от пулевого ранения под правой лопаткой, ладонь легла на шрам от сабельного удара чуть ниже левого бицепса... Согнув указательный палец, Корф костяшкой провел по позвоночнику вниз – и замер в ямке чуть пониже поясницы... Михаил судорожно втянул в легкие воздух...

Корф отошел на шаг – и залюбовался телом друга. Широко развернутые прямые плечи, спина, на которой тенями обозначены хорошо проработанные мышцы, высокая тонкая талия, узкий таз, длинные мускулистые, по-мужски изящные бедра, крепкие, чуть плосковатые ягодицы... Было в фигуре друга что-то неуловимо мальчишеское – и в то же время таящее в себе настоящую, хорошо контролируемую мужскую силу.

Ему захотелось немедленно, сейчас же овладеть всем этим богатством, всей этой живой, дышащей красотой, которая – он знал это совершенно точно, – принадлежала сейчас только ему. Не отводя взгляда от тела друга, Владимир разделся донага, стараясь не прикасаться к своим болезненно напряженным, бешено пульсирующим чреслам, шагнул к Михаилу и, задержав дыхание, встал вплотную. Князь, ощутив позади себя пылающую, каменно напряженную плоть, издал звук, похожий не то на стон, не то на всхлип, и уронил на грудь голову. Барон уперся лбом между лопаток, постоял так, отдышался, осторожно обвил тело друга руками... Одна ладонь легла на грудь, поверх бешено бьющегося сердца, пальцы бережно сжали твердый, похожий на крошечный алмаз, сосок, вторая скользнула на плоский твердый, как доска, живот, пальцы защекотали светлые (это он успел разглядеть) мягкие (это он почувствовал сейчас) завитки лобковых волос... Поверх этой его руки легла другая... Не отказывая, не запрещая... Просто удерживая на месте его ладонь... Владимир потерся лицом о спину, поцеловал выступавший между лопатками позвонок, коснулся его языком, осторожно, боясь не рассчитать силы, сжал зубами... Тело Михаила выгнулось, голова резко запрокинулась назад – Корф едва успел отвернуться, иначе ему разбили бы нос.

– Ты-ы... – прохрипел неузнаваемый, ставший вдруг низким и вибрирующим голос. – Ты-ы... Нарочно сводишь меня с ума...

Репнин, преодолевая сопротивление обнимавших его рук, развернулся лицом к лицу. Корф увидел его глаза. Черные. Бездонные, как омуты. В которых ему немедленно захотелось утопиться. От обнаженных тел веяло нестерпимым жаром. Владимир не увидел, почувствовал, что Миша тоже на грани, что его желание так же безудержно и ошеломляюще, его мужская плоть так же грозит взрывом... Руки Михаила скользнули по спине, пояснице, к упругим выпуклым ягодицам, вниз, на бедра, снова на ягодицы. Князь сжал их ладонями и властно притянул барона к себе, соединяя чресла в один безумный пожар...

Из горла Владимира вырвался не стон – вой. Он проглотил его, до крови закусив губу. И тут же ощутил, как его раненого рта коснулся другой, робкий и жадный одновременно, жаждущий и дающий, вызывающий и трепетный... Горячий мягкий язык нерешительно коснулся его языка, словно спрашивая разрешения, он принял его в себя с ослепительной радостью – и гость как по волшебству превратился в азартного изобретательного озорника. Их губы то скользили друг по другу в медленной мучительной истоме, то объявляли друг другу войну, то замирали в нежном предвкушении. Две пары уст пили друг друга как ключевую воду в жаркий день, и чем больше пили, тем яростнее становилась жажда...

Не разнимая губ и не разрывая кольца рук, они медленно приближались к постели. И наконец упали на нее, так и не выпустив друг друга из объятий.

Тут же правое плечо и грудь князя пронзила острейшая боль – дало знать о себе недавнее ранение. Не сумев сдержаться, Михаил вскрикнул – и Владимир, мгновенно поняв, что крик этот продиктован не страстью, а чем-то другим, скатился с него.

– Что? – тревожно спросил барон. – Что с тобой?

– Плечо... – сквозь стиснутые зубы простонал Репнин. Он осторожно сел на постели, подобрав под себя ноги, и, опершись о матрас руками, попытался перевести дух, заглушая боль.

– Я дурак... Господи, какой же я дурак! – раздался за его спиной беспомощный шепот. – Я должен был помнить про рану... Прости...

И Михаил ощутил, как влажные горячие, вздрагивающие губы осторожно коснулись пульсирующего от боли шрама под его правой лопаткой. И боль почти тут же ушла. А губы – нет...

– Так... лучше?

– Так... хорошо. Ты только не останавливайся и ничего не бойся. Подумаешь, боль. Это такая... ерунда, – севший голос князя дрожал, но теперь – и Корф знал это – не от боли. – Такая ерунда...

– Совсем не ерунда, – бережно опуская Репнина на прохладные оливковые простыни, прошептал Владимир. – Я хочу, чтобы ты не от боли стонал, от наслаждения... Я хочу дарить тебе такие ощущения, которых ты никогда не испытывал... Хочу знать, что я, только я один, причина твоего счастья... И хочу сам быть счастливым от этого...

Светлые, отливающие платиной в лунном свете волосы князя рассыпались по шелковой подушке – Михаил лежал с закрытыми глазами, длинные ресницы роняли густые тени на его щеки, и было в открытости его лица что-то трогательное и беззащитное. Владимир опустился рядом, опираясь на локоть, и, положив ладонь левой руки на мягко и высоко вздымавшуюся грудь, смотрел на четкий профиль – и думал, что ради этого человека, ради его дружбы, доверия и любви готов без колебаний пожертвовать жизнью. Но ставить об этом в известность Репнина он не собирался: Владимир прекрасно знал, что его жизнь для князя – слишком большая ценность... Представив, какую лекцию прочел бы ему Миша, узнай о направлении, в каком текли его мысли, барон усмехнулся.

– Над чем смеешься? – тут же послышался вопрос.

– Откуда ты знаешь, что смеюсь? У тебя глаза закрыты.

– Я... чувствую. Мне вообще на тебя смотреть не надо, чтобы знать, чем ты занят. Ты – как продолжение меня, – Михаил повернулся к нему, протянул руку, кончиками пальцев тронул лежавший в ложбинке на груди крестик, провел по цепочке, на которой висел талисман... С металла пальцы скользнули на теплую, чуть влажную кожу, замерли возле темного, твердого левого соска...

– Что это? – Репнин неожиданно опрокинул Корфа на спину, склонился над ним, изучая что-то на его груди. – Надо же... На вас, барон, моя метина...

– О чем вы, князь?

Репнин хмыкнул:

– Помнишь, мы как-то фехтовали с тобой в офицерском клубе? У тебя на груди остался след от моего эспадрона... Тут, – наклонившись над другом, Михаил кончиком языка тронул крошечный розоватый шрамик.

От этого простого прикосновения – даже не ласки! – Корфа накрыла волна глубочайшего наслаждения. Он застонал, выгнулся всем телом, ища более тесного контакта с этими дразнящими, ускользающими губами, и Репнин сжалился над ним и, одной рукой прижав барона к постели, взял ртом соблазнительный твердый бугорок плоти. Владимир не смог справиться с собой. Он... закричал.

Немедленно теплая и властная ладонь легла на его губы.

– Тише, душа моя, тише, – зашептал, трогая губами ухо, Михаил. – Весь дом разбудишь.

– Какая разница, – целуя накрывавшие его рот пальцы, прохрипел Владимир. – Андрея все равно нет, а Прохор с Павлухой спят так, что хоть из пушки стреляй...

– Если так дальше пойдет, мы с тобой не то что дом, весь гарнизон на ноги подымем...

Представив себе, как гарнизонная публика, поднятая их воплями как по тревоге, выскакивает из домов в полуодетом виде, пытаясь понять причину переполоха, Корф закашлялся от смеха.

– Ты прав, надо что-то придумать. Беда в том, что я не хочу... сдерживаться.

– И я не хочу, чтобы ты сдерживался. Мне нравится слышать твой голос... Короче, одевайся, – Репнин сел в постели.

– Как это – одевайся? Ты... передумал?

– Я не передумал. Я просто придумал кое что. Одевайся.

– Ты куда? – барон безуспешно попытался поймать выскочившего из постели князя. На секунду ему стало плохо от deja vu, но голос Мишеля, натягивавшего штаны, прыгая на одной ноге, успокоил:

– Я за лошадьми, а ты буди этих бездельников, пускай из пары одеял скатки сделают да палатку упакуют. Едем на озеро – там нам никто не помешает...

* * *

Проводив взглядом Репнина и Корфа, выехавших со двора на рысях, Павлуха зевнул:

– Любиться поехали...

И перекрестился.

– Чего городишь, дурья твоя башка?! – деланно возмутился Прохор.

– Чего вижу, то и горожу, – нисколько не обиделся Павлуха.

– А коли видишь, так помалкивай.

– А считай, что и молчу. С тобой, цыганская морда, что с табуреткой беседовать.

– Это за что ж ты меня деревом-то обозвал?

– А за то, что, коли с тобой поговоришь о чем, чего другим знать не надобно, то дальше табуретки, на которой сидел, и не пойдет. Ладно, пошли досыпать, а то скоро Андрей Петрович вернется. Ты им пожрать чего положил?

– Обижаешь! Полные седельные сумки – и еда есть, и вина бутыль сунул. Пущай... отпразднуют.

– Пущай. Господи, сохрани их и помилуй!

И Прохор с Павлухой, еще раз задумчиво посмотрев вслед уехавшим господам, пошли досыпать.

* * *

Сквозь полуприкрытый дверной полог палатки, стоявшей на траве метрах в двух от кромки воды, откровенно заглядывала полная бесстыжая луна, и над темной головой Корфа, склонившегося над лежавшим на спине Репниным, светился мерцающий серебристый нимб. Князь запустил руку в это мягкое, текучее серебро, намотал на палец шелковую прядь... Сильные плечи и руки барона были облиты лунным светом, и Михаил, не отрываясь, смотрел, как этот желтовато-серебряный свет оттеняет выпуклости и впадинки на теле друга.

Владимир кончиками пальцев обвел контур запрокинутого к нему лица, коснулся бровей, ощутил, как щекотнули кожу пушистые ресницы, как затрепетали под прикосновениями крылья носа, как дрогнули и раскрылись мягкие чувственные губы... Михаил поймал зубами пальцы и чуть прикусил. У Корфа перехватило дыхание – и возбуждение, несколько улегшееся после ночной скачки, вмиг вернулось. Наклонившись, прижался виском к виску, шепнул:

– Никогда бы не подумал, что можешь быть таким... таким...

– Каким? – задохнулся, пытаясь поймать губами губы Владимира, князь.

– В твоих руках я чувствую себя, как... как скрипка, которую настраивает искусный музыкант. Только вот понять не могу – откуда мой музыкант (он чуть повернулся и быстро, не дав Репнину времени, чтобы отреагировать, поцеловал его в губы) так хорошо осведомлен о том, за какие струнки дергать?

– Я кажусь тебе... бесстыдным?

– Не кажешься. Ты такой и есть. И это мне очень нравится.

– Я просто... – Репнин запнулся. Потом отчаянно продолжил: – Я просто подумал, что мы оба – мужчины, значит, устроены одинаково, и то, что когда-то нравилось в занятиях любовью мне, должно понравиться и тебе тоже...

– Предусмотрительный ты мой... И догадливый. Что бы я был без тебя...

И барон накрыл своим ртом рот князя. Ненасытные, пылающие губы прижались к таким же обжигающе горячим губам, два встречных дыхания перепутались между собой и слились в одно, языки сначала робко, затем все смелее заскользили по сахарно-белым, крепким зубам, по нежным, чувствительным деснам, шершаво-игриво сплелись между собой и закачались в древнем, как мир, танго...

Поцелуй длился вечность – ту самую, что отделяет друг от друга два вздоха. А им показалось – мгновение. И поэтому когда один захотел отстраниться, чтобы глотнуть воздуха, второй потянулся следом – две пары губ, как два дыхания, слились в одно целое, трепетная плоть невыносимо мучительно отрывалась от трепетной, чувственной и чувствительной плоти. Оторвавшись наконец от губ Михаила, Владимир смотрел в бесконечно любимое, сиявшее мерцающим светом в полутьме лицо – и ему казалось, что припухшие от поцелуя, приоткрытые губы темнеют на этом лице, как рана. Миша смотрел на него снизу вверх темными, как смоль, широко распахнутыми глазами, и на дне этих глаз изумрудами на черном бархате высверкивала тайная, далекая, сияющая и призывная зелень.

Владимир положил ладонь на горло князю, ощущая, как торопливо бьется пульс, повел чуть вниз – и в беззащитной, трогательной ямочке возле левой ключицы нащупал какой-то бугорок. Отвел ладонь, наклонился, чтобы рассмотреть.

– Ах, князь, лада моя... Вам от меня во веки веков никуда не деваться – вы мой. Перед Богом и людьми...

– Я и не собираюсь никуда от вас деваться, барон... Но вы бы лучше не отвлекались на всякие высокопарные сентенции. Они мешают вам... целоваться.

Владимир едва слышно рассмеялся.

– Я просто хотел сказать, что я тебя пометил так же, как ты меня. Здесь у тебя шрамик от моего клинка – помнишь?..

И Корф, стремительно склонившись, легко прихватил зубами нежную кожу там, где высокая белая шея плавно перетекала в плечо. Сильное, гибкое, как у большой дикой кошки, тело выгнулось под ним дугой, князь, не справившись с собой, зарычал, вскрикнул – и рывком перевернул барона, уронив спиной на одеяла, и накрыл грудью грудь. Шевельнулся – темный, твердый от возбуждения, в окружении светлого пуха сосок зацепил другой, такой же возбужденный и твердый, но опушенный темными волосками, и из двух глоток вырвался сдавленный стон. Голова Корфа запрокинулась, подставляя губам Репнина сильную шею. Михаил, чуть куснув ямочку на подбородке, спустился ниже, трогая полураскрытыми губами теплую кожу. Накрыл ртом выдающийся кадык. Владимир сглотнул – и кадык ушел из-под губ князя. Он снова поймал его и легонько сжал зубами.

– Ты-ы... – с хрипом вырвалось из уст Корфа. – Мучитель...

Устроившись поудобнее на локте, Михаил, не отводя взгляда от искаженного гримасой наслаждения лица друга, лежавшего с закрытыми глазами, пустил свою ладонь в свободное плавание по вожделенному телу. Нежно скользнул по выпуклым мышцам груди, обвел, чуть царапнув ногтем, острые чувствительные соски, тронул их по очереди языком, наслаждаясь странным, немного терпким вкусом желанной плоти, – дыхание Владимира сбилось, он бессвязно зашептал что-то, замотал растрепанной черной головой. Князь наклонился – и Корф, поймав свешивавшийся с его шеи медальон, потянул за цепочку, заставляя Репнина приникнуть к его жаждавшим ласки губам... Поцелуй был нарочито медленным и влажным, уста безжалостно вжались в уста, язык проник глубоко-глубоко, касаясь миндалин, дышать было трудно, но остановиться – еще труднее...

Не отпуская рта Владимира, Михаил жестко провел рукой по ложбинке на груди, от горла до живота, сильно погладил рельеф крепкого, как кирпичная кладка, плоского пресса, накрыл ладонью, с наслаждением ощущая, как под его рукой трепещет, дышит живая плоть, как вздымаются и опадают разбуженные его, князя, ласками могучие мышцы. Рука опустилась ниже... Ниже... Еще ниже...

Тело барона дернулось в конвульсии, из прокушенной им губы князя потекла кровь. Михаил остановил руку, чуть отстранился – и одним движением накрыл тело друга своим. Его бунтующая, грозящая взрывом мужская плоть заскользила по плоти Корфа, сильные бедра раскрылись, давая простор для взаимного проникновения, оба одновременно качнули чреслами навстречу друг другу, чисто инстинктивно ища более тесного контакта – и где-то в самой глубине существа Владимира родилась волна крупной дрожи, от которой свело мышцы. Вырвавшись наружу, она докатилась на самый верх – и без задержки перетекла в тело Михаила, заставила на долю секунды захлебнуться сердце, скрутила в тугой жгут мускулы живота и канула где-то в глубине его существа... Два тела вошли в пронзительный резонанс, двое мужчин неуловимым, но очень согласованным движением достигли желаемого эффекта – и задышали глубоко и медленно, давя рвавшийся наружу не то стон, не то крик.

* * *

Владимир первым пришел в себя. Глубоко вздохнул – дышать было трудно, тяжелое жаркое тело Михаила вдавливало его в одеяла. Но эта тяжесть была приятной – она давала ощущение защищенности и от нее не хотелось избавляться. Поэтому, едва почувствовав, что Миша, тоже потихоньку отходивший от оргазма, попытался скатиться с него, Корф немедленно обхватил его руками.

– Нет, не надо. Полежи так еще...

– Я же раздавлю тебя...

– Не раздавишь.

– Как ты дышишь-то? Я ж тяжелый.

– Ну, дышу как видишь. Мне даже... нравится.

И едва слышно рассмеялся.

– Никогда не мог понять, как женщины, держа на себе такую тяжесть, могут испытывать какое-то удовольствие. Теперь понимаю...

Он запустил пальцы в мягкие, чуть влажные волосы Миши, встрепал их еще больше, погладил затылок, шею, плечи, задержал движение, нащупав шрам под лопаткой, скользнул дальше – и накрыл ладонями упругие, чуть подрагивавшие под его поглаживаниями ягодицы.

– Спасибо тебе, – шепнул, поймав губами нежную мочку уха. И кончиком языка нырнул в ушную раковину.

Михаил, ощутив, как неожиданно быстро начало возвращаться только что удовлетворенное желание, застонал и все-таки скатился на бок, лег рядом, прижавшись щекой к груди друга и водя бедром по его бедру. Владимир приподнял мишино лицо за подбородок, тщась в полумраке разглядеть выражение глаз.

– Как... твои сомнения? Ты не разочарован?..

– Я?! Разочарован?! Ты... шутишь или издеваешься? Как я могу быть разочарован, если я... если я чуть не умер от наслаждения?!

– Ну я не знаю... Это ведь ты твердил: а вдруг нам не понравится...

– Я... – упавшим голосом согласился князь. – Я хотел обезопасить нас обоих от...

– Эй, – прервал друга барон, – я тебя ни в чем не обвиняю. Я просто хочу знать – тебе было так же хорошо, как мне?

– Не так же, – пробормотал, высвобождая подбородок из хватких пальцев Корфа, Репнин. – Мне было гораздо лучше.

– Это почему же? И – прости – с чем ты сравнивал? Откуда тебе знать, КАК было мне?

Князь, приподнявшись на локте, хотел что-то возразить, но передумал – и расхохотался. После паузы за другом последовал и барон – до него тоже дошла абсурдность затеянного ими диспута.

– Володя, – внезапно посерьезнел Репнин. – Мне еще никогда в жизни не было так хорошо. Я даже забыл, на каком я свете. Впрочем, это не важно. Важно лишь, что на каком бы свете я ни был, ты – со мной.

– Я с тобой... – эхом отозвался Корф.

И бережно, стараясь не потревожить раненого плеча, лег сверху, укутав всем собой Михаила. И еще раз про себя подивился, как их тела подходили друг другу – так, словно были специально созданы для того, чтобы соприкасаться по всей длине, совпадать по всем параметрам, услаждать друг друга всеми мыслимыми способами. Вот сейчас они не предпринимали никаких действий, просто лежали, не шевелясь, прижимаясь кожей к коже, грудью к груди, животом к животу, вновь оживающими чреслами к чреслам, и это уже было достаточно, чтобы испытывать непередаваемое наслаждение.

Михаил поймал ладони Владимира, переплел пальцы с пальцами, сильно сжал. Владимир спрятал пылающее лицо в изгибе его шеи, тронул губами, прошептал:

– Я люблю тебя.

И не услышал – почувствовал ответное признание, дуновением ласкового ветерка тронувшее кожу возле уха:

– Я тоже люблю тебя...

И после паузы:

– Я где-то слышал, что любовь – это болезнь, при которой душа стремится покинуть тело, чтобы слиться с другой душой...

Приподнялся на локтях, заглянул в бездонные глаза:

– И тебе нравится думать, что мы... больны?

– А мы (с усмешкой) ...здоровы?

– Не знаю, как ты, а я здоров. Вполне. Чувствуешь? – и Владимир провокационно нажал бедрами на бедра, вдавливая свою наливающуюся силой плоть в плоть друга. Михаил застонал, сделал встречное движение, закинул ногу на ногу барона, заплел, прижал его к себе с еще большей силой.

– Конечно, мы оба здоровы, – прохрипел едва слышно. – Противно думать, что все, что между нами, лишь плод воспаленного воображения. Предпочитаю... Предпочитаю любить тебя в здравом уме и твердой памяти.

– Отважный мой, – Корф жестко, даже причиняя некоторую боль, поцеловал друга. И тут же смягчил прикосновение, и боль ушла, оставив лишь тревожащее, вызывающее желание послевкусие.

– К тому же мне гораздо больше нравится другое высказывание: о том, что дружба – или любовь – это одна душа, живущая в двух телах...

– Ага... Понял теперь, откуда ты так хорошо знаешь, как разбудить мое желание единственным прикосновением...

Продолжить князю не удалось – барон запечатал его рот поцелуем. Их губы вновь были заняты любовью. Изощренно. Изысканно. Неутомимо...

* * *

– Мне можно коснуться тебя... здесь?

Теплая ладонь трепетно легла на ядреную ягодицу барона.

– Да. Да... – последовал немедленный ответ. – Я хочу... Хочу. Но я не знаю...

– Ш-ш-ш, – продолжая ласкать упругую, соблазнительную плоть, прошептал князь, покусывая мочку уха. – Если тебе будет... неприятно, ты скажешь – и мы остановимся.

– Нет. Не хочу останавливаться... Только ты... только ты сможешь навсегда стереть те воспоминания... И заменить их другими... Я... хочу тебя. Там... Внутри...

– Да, родной, да, я знаю. Я вижу, как ты меня хочешь.

– Быстрее... – выдохнул барон.

Но быстрее не получилось. Князь был бережен, дотошен и методичен. К тому моменту, как его губы добрались до заветной цели, барон, доведенный ласками друга до полного исступления, судорожно извивался на ставших влажными одеялах и сбивчиво шептал:

– Мучитель... Инквизитор... Палач... Что ты со мной делаешь... Хочешь, чтобы я умолял тебя? Ну так я умоляю...

Наконец Михаил сжалился над жертвой своей любви, коснулся губами правого полушария. Поцеловал. Поддавшись соблазну, легонько укусил, оттянув упругую кожу зубами. И, уступая порыву, храбро запустил язык в вожделенную ложбинку... Кончик коснулся горячей нежной выпуклости – тело барона подбросило вверх.

– Ми-иша... – низко, протяжно, хрипло и вибрирующе простонал Корф.

Князя затрясло. Пытаясь справиться с захлестывавшим его желанием, он остановился, потерся лицом о поясницу. Перевел дыхание. И снова проник языком в заветную темноту. На этот раз нащупал что-то твердое. И по тому, как только что жившее, бившееся в его руках, извивавшееся в мучительной истоме тело Владимира окаменело, понял: шрамы... Проклятая память о той нагайке...

Владимир, кажется, перестал дышать. Беспомощно мочалил зубами угол одеяла, давясь слезами. Изо всех сил пытался справиться с навалившимся невесть откуда ужасом, в ушах звенело, сквозь звон звучал мерзкий голос, который он, как казалось, давно забыл, издевательский смех, собственные сдавленные стоны, вскрик, ругательства, опять смех... Краем помутившегося сознания он сознавал, что все это происходило когда-то давно, не сейчас, что сейчас с ним рядом любимый и любящий, бережный, нежный и осторожный человек, который никогда, ни при каких обстоятельствах не причинит ему боли и страдания, но тело, поддавшееся панике, отказывалось повиноваться.

И тут как сквозь вату до него донесся голос:

– Володя, душа моя, очнись. Володя, это я, Михаил, я люблю тебя, я не сделаю тебе больно... Слышишь меня? Радость моя, очнись, отбрось эти воспоминания, вернись ко мне...

И в этом голосе отчетливо слышались слезы. И страдание. И это вырвало барона из кошмара. Владимир пришел в себя и почувствовал, как дрожали судорожно обнимавшие его руки, каким влажным было прижимавшееся к его спине лицо, как срывался шептавший успокоительные слова голос... Он высвободился из объятий князя, встал перед ним на колени, притянул к себе, обхватил руками за спину, покрыл быстрыми поцелуями мокрое от слез лицо.

– Прости меня, прости... Перестань. Все позади. Мы вместе. Мы справимся. Слышишь?

– Я должен был прийти за тобой скорее... Я тянул, чего-то ждал... – всхлипывал, не слыша бормотаний Корфа, Репнин. – Я виноват. Виноват! Я не знал... Не думал, что с тобой ТАКОЕ посмеют сделать... Господи, какой же я дурак! Как я посмел коснуться тебя...

– Нет, Миша, нет, не выстраивай между нами этой стены, – Владимир взял в ладони лицо князя, заглянул в глаза. – Когда я сказал, что хочу тебя, я сказал правду. Я ... хочу испытать это с тобой. Я хочу знать, как это бывает, когда... с любовью... Слышишь? Дай мне слово, что сделаешь это для меня.

И крепко поцеловал, требовательно раздвигая безвольные, мягкие, трепещущие губы, властно проникая языком во влажную горячую темноту. Михаил подчинился поцелую, всхлипы утихли, слезы высохли, руки, обнимавшие тело барона, перестали вздрагивать. Углубляя поцелуй, барон ощутил, как возвращается возбуждение, как их обоих снова охватывает страстное желание близости.

– Я сделаю это для тебя, – почувствовали его губы произнесенные Михаилом слова. – Клянусь. Ты забудешь обо всем. Будешь помнить только меня. Знать, что только я касался твоего тела там, где не касался больше никто. Целовал тебя так, как никогда и никто не целовал... Это обязательно будет. Но не сейчас... Сейчас я хочу, чтобы ты... Чтобы ты взял меня... Ничего не говори (трепещущая ладонь легла на горячие губы барона, запрещая ему возражать). Так будет правильно... Я хочу, чтобы так было.

И, выпустив друга из объятий, князь опустился на сбившиеся одеяла, не отпуская взглядом взгляда Корфа, провел руками по своей груди – Корф, следивший за тем, как коротко подстриженные ухоженные ногти Михаила легко царапнули мгновенно ставшие твердыми аккуратные соски, судорожно сглотнул, – согнул в колене правую ногу, слегка отвел в сторону... У барона пересохло во рту. Ладони стали влажными. А его мужское естество взбунтовалось так, что стало больно.

Потянувшись, он поцеловал колено, скользнул губами вниз по внутренней поверхности бедра – Миша задрожал, прерывисто вздохнул, судорожно зажмурился, не в силах смотреть на то, как темная голова Владимира опускается все ниже и ниже. Наконец жаркое дыхание опалило чувствительную кожу там, где длинные красивые ноги князя вливались в торс, язык прочертил влажную дорожку – из горла Михаила прорвался низкий, грудной стон, – и барон почувствовал, как его щеки коснулось что-то твердое, шелковистое, обжигающе горячее. Лицо и шею залило краской, однако смущенный, не слишком умелый еще, но вдохновенный любовник пересилил собственное смятение и... тронул губами колонну каменно напряженной плоти. И тут же резко отстранился – если бы он промедлил хоть долю секунды, князь, чье тело от неожиданного прикосновения скрутило и подбросило вверх словно пружиной, коленом выбил бы барону зубы.

На мгновение в палатке стало тихо. Не было слышно даже дыхания. Двое замерли, всматриваясь друг в друга широко распахнутыми, одинаково черными от едва сдерживаемой страсти глазами.

– Ты действительно хочешь этого? – хрипло, едва выговаривая слова, произнес Корф. Язык с трудом ворочался в пересохшем от незнакомых и оглушительных эмоций рту, и для того, чтобы сформулировать мысль, требовались невероятные усилия. – Это... Это больно и... и... и унизительно. Я помню...

– Больно и унизительно только тогда, когда тебе осознанно хотят причинить боль и унижение, – охрипший голос Михаила казался незнакомым, но звучал странно успокаивающе. – Я не верю, что ты способен причинить мне страдание, телесное или физическое. Я хочу, чтобы ты и сам убедился, что в любви не может быть ничего стыдного или запретного. В конце концов это же именно ты назвал то, что между нами, любовью. Я тебе поверил. И знаю – боли не будет...

Он приподнялся, опираясь на руки, обнял ногами Владимира за талию, сжал бедра – Корф забыл, как дышать. Потянулся, заскользил грудью по груди, царапая сосками кожу, куснул шею возле нижней челюсти, провел губами по губам, тронул верхней губой нижнюю, нижней – верхнюю, прошептал, прижавшись ртом ко рту:

– Ничего не бойся. Просто будь... аккуратен. И все получится.

И поцеловал. Требовательно и успокаивающе одновременно. Владимиру оставалось только догадываться, как Михаилу на самом деле тревожно. Но князь держался великолепно, никак не выдавая ни своей неуверенности, ни страха, – раз и навсегда решив, что хочет ЭТОГО, он всячески старался внушить уверенность и ему. За что Владимир был безумно другу благодарен. Если бы не мишина самоотверженность, то он – стыдно признаться! – скорее всего сбежал бы. Впрочем, об этом князю знать было вовсе необязательно!

Барон обхватил друга руками за спину, бережно опустил на одеяла, провел ладонью по горлу, груди, животу, бедрам, икрам, обвел пальцем высокий аристократичный свод узкой стопы, вернулся обратно – и повторил весь путь снова. Поцелуями. Целовал и покусывал, не пропуская ни миллиметра чуть солоноватой на вкус, влажной на ощупь, гладкой, остро и чисто пахнувшей потом и отчего-то сандалом кожи. Поначалу каждый третий поцелуй превращался в укус, затем каждый второй... Подчиняясь желанию, накрыл ртом живот, запустив язык в соблазнительную впадинку в центре, запоминая уникальный, ни на что не похожий вкус кожи своего друга. Пальцы князя запутались в его шевелюре, поглаживая, теребя, направляя...

– Кажется, нужно что-то такое сделать, чтобы... чтобы не было боли... Я только никак не вспомню, что... – прохрипел, уткнувшись лбом в твердый живот Михаила. И ощутил, что друг... смеется.

– Нет, Миша, ты все-таки невыносим, – пробурчал, отлепляя повлажневший от пота лоб от тела Репнина. – В такой... ответственный момент и ржешь самым бессовестным образом.

– Прости, – захлебнулся смехом князь. – Ничего не могу с собой поделать. Ты такой... трогательный со своими мыслями вслух... Сил нет! Господи Боже, кто бы мог подумать, что мой благовоспитанный друг хотя бы теоретически имеет представление о... м-м-м... мужской любви!

– Не вижу ничего смешного. Можно подумать, вы, ваше незапятнанное сиятельство, в юности не страдали повышенной любознательностью... В московском кадетском корпусе скабрезных стишков не читывали-с, князь? Ни за что не поверю!

– Ой, Володя, молю – не измывайся надо мной, пожалуйста. И не отвлекайся от дела по пустякам. Довел меня, понимаешь, до состояния студня – и в теорию вдарился. Инквизитор!

– Я не хочу, чтобы тебе было больно, – тихо и виновато пробормотал Корф.

– А мне не будет больно. Я люблю тебя. И доверяю тебе... Только не останавливайся больше... А то я умру от неудовлетворенного желания! Тебе же хуже будет.

– Ну, смотри у меня. Сам напросился. Будешь орать, умолять будешь, чтобы я остановился, а я не послушаю, – с шутливой угрозой произнес Владимир, опрокидывая князя навзничь и зажимая зубами левый сосок.

– Не дождешься... Меня на слабо не возьмешь... – задыхаясь, прошептал чуть не теряющий сознание от желания Михаил.

Вербальная пауза была короткой, но она позволила барону немного отрезвить затуманенное страстью сознание, и мозг справился с поставленной задачей, подключив к природным инстинктам полученные еще в кадетском корпусе и офицерском училище инженерно-физические познания. Например, о трении. Однако, испытав минутное облегчение, Корф немедленно впал в панику – память услужливо подсказала, что подручных средств нет.

Но поручик Корф не был бы поручиком Корфом, если бы не нашел выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Он вовремя вспомнил, как вело себя его тело, когда Миша ласкал его... ТАМ.

Он осторожно перевернул князя на живот. Лег сверху. Полежал, переводя дыхание и прислушиваясь, как дышит друг. Потерся лицом о затылок, укусил – и отнюдь не слегка – за основание шеи там, где заканчивались волосы. Князь вздрогнул, но не проронил ни звука.

– Месяц стричься не будешь, – зашептал, покусывая ухо, – чтобы скрыть следы от моих зубов...

– Не волнуйся – я найду, как тебе отомстить... Тоже будешь ходить лохматым...

Рывком поднялся, сел, проведя ногтями по позвоночнику и с наслаждением слушая, как рычит под его ласками Михаил. Наконец руки легли на ягодицы. Сжал так, что понял – синяки останутся. Но Михаил стерпел и это. «Господи, что я делаю? – пронеслась в голове паническая мысль. – Я же не хотел причинять боли?!» И тут же, словно устыдившись своего порыва, склонился, целуя потревоженную плоть. Мягко. Влажно. Не только губами – всем ртом. Ощутил, как блаженно расслабился под ним князь, как раздвинулись, приглашая продолжить, могучие бедра. И, не дав себе времени на сомнения, нырнул языком в теплую ложбинку между полушариями. Быстро нашел цель, провел вокруг, спустился в промежность, снова вернулся к нежному бугорку и вдруг, преодолевая сопротивление, запустил кончик языка внутрь.

Михаил вскрикнул и перестал дышать. Владимир тут же приподнялся на руках.

– Что? Перестать?

– Я тебе престану, – послышался сдавленный голос. – Вспомню, как дышать, и та-ак тебе перестану...

– Сдается мне, ты, душа моя, не в том положении, чтобы угрожать...

– А я и не угрожаю, – едва слышно прохрипел князь. – Я... умоляю – не останавливайся...

И барон внял мольбам друга. За несколько минут он превратил блестящего офицера и дворянина, отчаянного рубаку и дуэлянта, самоуверенного и ироничного, азартного и авантюрного князя Репнина в изнемогающее от страсти, бесстыжее в своих желаниях существо. И это существо Корф обожал.

– Теперь можно, – шептал, мотая золотистой головой, Михаил. – Я готов. Я больше не вынесу этой пытки. Давай же, Володя, давай, хватит измываться... Я молю тебя – отдай мне себя...

Вывернувшись из рук друга, Репнин лег на спину, развел бедра, ни мало не стыдясь откровенности позы, призывно протянул к Владимиру руки.

– Ну давай же. Хочу тебя. Хочу видеть твои глаза, целовать твои губы, умирать в твоих руках. Пожалуйста...

И Корф, преодолев последние сомнения, сдался. Ослепленные желанием, они не сразу нашли удобное положение. Но, объединив усилия, справились-таки. Владимир навалился на князя всем телом, до крови закусил губу, сражаясь с подступающим оргазмом, нащупал вожделенное отверстие – и вошел. Там, куда он попал, было влажно, жарко и очень тесно. Тело Михаила содрогнулось – и плоть барона оказалась зажата словно тисками. В глазах стало темно. Владимир замер, оглушенный, обездвиженный, задыхающийся. Через мгновение продолжил движение. Мучительно медленно. То и дело останавливаясь, чтобы справиться с бешено колотившимся сердцем, чтобы убедиться, что другу не больно, что с Мишей все в порядке, что с ними обоими все в порядке.

В первый момент тело Репнина пронзило острым приступом боли, и он, пряча ее от друга, зажмурился изо всех сил, закусил губу, пытаясь не закричать. Понимал, что если не сможет сдержаться, никогда больше не заставит Корфа отважиться на подобное. И, пытаясь быстрее преодолеть собственную постыдную, как он считал, слабость, сделал резкое встречное движение – и фактически нанизал себя на мужскую плоть Корфа.

Боль, взорвавшись перед глазами огненными брызгами, почти мгновенно прошла. И уступила место странному, волнующему, опьяняющему ощущению заполненности.

Поняв, что главное произошло, оба, слившись наконец-то в единое целое, некоторое время лежали, не шевелясь, привыкая друг к другу заново.

Первым ожил Владимир. Приподнялся на руках, окинул взглядом распростертое под ним тело. Тело его любовника, полностью подчиненное его власти, его желаниям, жаждущее его, Владимира, ласк. Закусив губу и с трудом подчиняя воле разума бунтующую плоть, сделал первое короткое движение. Михаил застонал. Низко. Хрипло. Протяжно. Звук, рвавшийся откуда-то из глубины груди, не был похож на человеческий. Пальцы князя намертво впились барону в плечи, ногти оставляли на коже глубокие царапины.

Владимир снова перестал двигаться, чуть выпрямился, сжал ладони Репнина, сплел пальцы с пальцами и завел руки князя за голову – и снова качнул тазом, на этот раз тягуче, глубоко, медленно...

Он смотрел в одухотворенное блаженством лицо друга, слушал, как мучительно-сладострастно выстанывал Михаил его имя, и ощущал себя... выздоравливающим. Воспоминания, еще недавно сводившие судорогой душу, отступали, таяли, растворялись от радостного осознания того, что ЭТО может быть причиной не позора, а счастья, может доставлять не мучения, а радость. Михаил отдавался ему весь, без остатка, дотла сгорал под пышущим жаром телом Владимира, и снова возрождался к жизни, как Феникс из пепла, – и исцелял его измученную душу, очищал оскверненное насилием тело.

Наконец Репнину надоело быть в пассиве, ему захотелось не только следовать за желаниями Корфа, но и самому диктовать эти желания. Он обнял ногами гибкую талию барона, изо всей силы вжал его в себя, поймал на противофазе, ответил толчком на толчок, продолжил движение, одновременно сокращая внутренние мышцы, – и Владимиру показалось, что по его жилам вместо крови побежал жидкий огонь... Михаил высвободил руки, оплел шею и плечи, заставил барона навалиться на него всей тяжестью, так, что между их разгоряченными телами не осталось места даже для тончайшей полоски шелка, накрыл своим жаждущим контакта ртом рот своего любовника – и, когда обоих настиг ураган сильнейшего, опустошительного, второго за ночь оргазма, закричал.

Крик любви далеко разнесся над озером, докатился до предрассветных гор, отразился переливчатым эхом и вернулся обратно. Где-то далеко, отзываясь на этот звук, низко заржал Басурман, которому звонко вторила Ласточка. Стремительный перестук копыт замер возле палатки. Продравшись сквозь туман, окутывавший сознание, Владимир оторвал от груди Михаила растрепанную голову, чуть подтянулся на руках, прижался вспотевшим лбом ко лбу, потерся кончиком носа о нос, прошептал, трогая искусанными в порыве страсти губами такие же истерзанные губы:

– Ну и здоров ты орать, душа моя... Басурмана вон перепугал чуть не насмерть...

– Ничем не могу ему помочь... Не моя вина, что хозяин у него... м-м-м... сам ровно жеребец.

Корф против воли рассмеялся, пряча пылающее лицо в изгибе шеи князя, руки и ноги Михаила разжались, и барон соскользнул на бок.

– Ты как? – спросил с тревогой.

– Мертв...

– Сам напросился...

– Ничуть не жалею. Это было... Не знаю, как описать. Словно пожар внутри, взрыв порохового склада... Нет, не то... Нет у меня слов. А... как ты?

– Ты меня исцелил. Я...

– Ш-ш-ш... Молчи. Не надо ничего говорить...

– Да не перебивай ты! Я просто хотел сказать, что абсолютно и бесконечно счастлив.

Засыпая в объятиях князя, Владимир, положив голову ему на грудь, поцеловал покоившийся в ложбинке свой подарок – старинный бронзовый динар – и едва слышно прошептал: «Мой...»

* * *

Вернувшийся домой, как водится, под утро князь Андрей Долгорукий вошел в гостиную – и замер, рассматривая открывшуюся его глазам картину. Стол, застланный алой скатертью с белой, тонко отделанной мережкой полотняной подложкой. Оплывшие свечи в дорогих подсвечниках. Хрустальные бокалы с недопитым шампанским, откупоренная бутылка этого самого, уже выдохшегося напитка, плавающая в серебряном ведерке. И посреди разоренного стола -хрустальная чаша, полная чуть увядших белых роз.

Князь медленно перевел взгляд на двери спален. Обе – и комната Михаила, и комната Владимира – были открыты. Сделав шаг, заглянул внутрь. Мишина постель была идеально застлана – в ней явно никто не спал. Кровать же Корфа была разобрана, простыни сбиты, подушки смяты, одна валялась на полу, темно-зеленое покрывало турецкого шелка свисало с одной стороны постели...

– Вы все-таки решились на это, – тихо проговорил Андрей. – Бедные мои... (он перекрестился) Да простит вам Господь этот грех, как я простил...

ЭПИЛОГ

...Михаил сел в постели.

– Помнишь, тогда, на Кавказе, мы поклялись друг другу, что то, что между нами, всегда будет для нас священным, но никогда не отразится на наших отношениях с другими людьми, мужчинами, женщинами, не важно?

– Помню... Но это не мешает мне сходить с ума от мысли, что кто-то другой целует твои шрамы...– Владимир как-то обреченно помотал головой. – Я не прошу у тебя прощения за то, что происходит сейчас... – Не потому, что не ощущаю себя виноватым, а потому, что сейчас это... бессмысленно. Я не смогу как следует повиниться, а ты не сможешь по-настоящему меня простить. Мы должны собраться с силами и просто пережить все это... А потом еще раз подвергнуть ревизии собственные чувства и решить, как будем жить дальше... Ты... согласен?

– Да... – князь протянул руку, чтобы коснуться спадавших на высокий лоб прядей черных прядей, но в последний момент задержал движение...

И Владимир тут же поднял на него глаза.

– Я только об одном тебя прошу... Возьми это обратно... – на протянутой ладони барона Репнин увидел знакомый медальон – половинку почерневшего от времени бронзового динара на цепочке... Уходя, он оставил его на столике возле кровати. Как символ разрыва.

– Ты ведь... забыл его, да?.. – в глазах Корфа была мольба. – Просто... забыл?..

– Да... Да. Я просто его забыл.

И наклонил голову. Владимир быстро надел цепочку ему на шею. Ладонь, которая легла на грудь князя поверх медальона, немного вздрагивала. Михаил накрыл ее своей рукой.

– Все будет хорошо, – тихо сказал он. – Мы справимся.

– Да. Я тебе верю...